За г-ном де Луаньяком вошел, в свою очередь, Милитор, несколько помятый при падении и багровый от ярости.

– Слуга покорный, господа, – сказал Луаньяк, – шумим, кажется, порядочно… Ага! Юный Милитор опять, видимо, на кого-то тявкал, и нос его от этого несколько пострадал.

– Мне за это заплатят, – пробурчал Милитор, показывая Карменжу кулак.

– Подавайте на стол, мэтр Фурнишон, – крикнул Луаньяк, – и пусть каждый, если возможно, поласковей разговаривает с соседом. С этой минуты вы все должны любить друг друга, как братья.

– Гм… – буркнул Сент-Малин.

– Христианская любовь – вещь редкая, – сказал Шалабр, тщательно закрывая свой серо-стальной камзол салфеткой так, чтобы с ним не приключилось беды, сколько бы различных соусов ни подавалось к столу.

– Любить друг друга при таком близком соседстве трудновато, – добавил Эрнотон, – правда, мы ведь недолго будем вместе.

– Вот видите, – вскричал Пенкорнэ, которого все еще терзали насмешки Сент-Малина, – надо мной смеются из-за того, что у меня нет шляпы, а никто слова не скажет господину де Монкрабо, севшему за стол в кирасе времен императора Пертинакса,[23] от которого он, по всей вероятности, происходит. Вот что значит оборонительное оружие!

Монкрабо, не желая сдаваться, выпрямился и вскричал фальцетом:

– Господа, я ее снимаю. Это предупреждение тем, кто хотел бы видеть меня при наступательном, а не оборонительном оружии.

И он стал величественно распускать ремни кирасы, сделав своему лакею, седоватому толстяку лет пятидесяти, знак подойти поближе.

– Ну, ладно, ладно! – произнес г-н де Луаньяк, – не будем ссориться и скорее за стол.

– Избавьте меня, пожалуйста, от этой кирасы, – сказал Пертинакс своему слуге.

Толстяк принял ее из его рук.

– А я, – тихонько шепнул он ему, – я когда буду обедать? Вели мне подать чего-нибудь, Пертинакс, я помираю с голоду.

Как ни фамильярно было подобное обращение, оно не вызвало никакого удивления у того, к кому относилось.

– Сделаю все возможное, – сказал он. – Но для большей уверенности вы тоже похлопочите.

– Гм! – недовольно пробурчал лакей. – Не очень-то это утешительно!

– У нас совсем ничего не осталось? – спросил Пертинакс.

– В Саксе мы проели последний экю.

– Черт возьми! Постарайтесь обратить что-нибудь в деньги.

Не успел он произнести этих слов, как на улице, а потом у самого порога гостиницы раздался громкий возглас:

– Покупаю старое железо! Кто продает на слом?

Услышав этот крик, г-жа Фурнишон бросилась к дверям. Тем временем сам хозяин величественно подавал на стол первые блюда.

Судя по приему, оказанному кухне Фурнишона, она была превосходная.

Хозяин, не будучи в состоянии достойным образом отвечать на все сыпавшиеся на него похвалы, пожелал, чтобы их с ним разделила супруга.

Он принялся искать ее глазами, но тщетно. Она исчезла. Тогда он стал звать ее.

– Чего она там застряла? – спросил он у поваренка, видя, что жена так и не является.

– Ах, хозяин, ей такое золотое дельце подвернулось, – ответил тот. – Она сбывает все ваше старое железо на новенькие денежки.

– Надеюсь, что речь идет не о моей боевой кирасе и каске! – возопил Фурнишон, устремляясь к выходу.

– Да нет же, нет, – сказал Луаньяк, – королевским указом запрещено скупать оружие.

– Все равно, – бросил в ответ Фурнишон и побежал к двери.

В зал вошла ликующая г-жа Фурнишон.

– Что это с тобой такое? – спросила она, глядя на взволнованного мужа.

– А то, что говорят, будто ты продаешь мое оружие.

– Ну и что же?

– А я не хочу, чтобы его продавали!

– Да ведь у нас сейчас мир, и лучше две новые кастрюли, чем одна старая кираса.

– Но с тех пор, как вышел королевский указ, о котором только что говорил господин де Луаньяк, торговать старым железом стало, наверно, совсем невыгодно? – заметил Шалабр.

– Напротив, сударь, – сказала г-жа Фурнишон, – этот торговец уже давно делает мне самые выгодные предложения. Ну вот, сегодня я уже не смогла устоять и, раз опять представился случай, решила им воспользоваться. Десять экю, сударь, это десять экю, а старая кираса всегда останется старой кирасой.

– Как! Десять экю? – изумился Шалабр. – Так дорого? О, черт!

Он задумался.

– Десять экю! – повторил Пертинакс, многозначительно взглянув на своего лакея. – Вы слышите, господин Самюэль?

Господин Самюэль уже исчез.

– Но помилуйте, – произнес г-н де Луаньяк, – ведь этот торговец рискует попасть на виселицу!

– О, это славный малый, безобидный и сговорчивый, – продолжала г-жа Фурнишон.

– А что он делает со всем этим железом?

– Продает на вес.

– На вес! – повторил г-н де Луаньяк. – И вы говорите, что он дал вам десять экю? За что?

– За старую кирасу и старую каску.

– Допустим, что обе они весят фунтов двадцать, это выходит по пол-экю за фунт. Тысяча чертей, как говорит один мой знакомый; за этим что-то кроется!

– Как жаль, что я не могу привести этого славного торговца к себе в замок! – сказал Шалабр, и глаза его разгорелись. – Я бы продал ему добрых три тысячи фунтов железа – и шлемы, и наручники, и кирасы.

– Как? Вы продали бы латы своих предков? – насмешливо спросил Сент-Малин.

– Ах, сударь, – сказал Эсташ де Мираду, – вы поступили бы неблаговидно: ведь это священные реликвии.

– Подумаешь! – возразил Шалабр. – В настоящее время мои предки сами превратились в реликвии и нуждаются только в молитвах за упокой души.

За столом царило теперь все более и более шумное оживление благодаря бургундскому, которого пили немало: блюда у Фурнишонов были хорошо наперчены.

Голоса достигали самого высокого диапазона, тарелки гремели, головы наполнились туманом, и сквозь него каждый гасконец видел все в розовом свете, кроме Милитора, не забывавшего о своем падении, и Карменжа, не забывавшего о своем паже.

– И веселятся же эти люди, – сказал Луаньяк своему соседу, коим оказался именно Эрнотон, – а почему – сами не знают.

– Я тоже не знаю, – ответил Карменж, – правда, что до меня, то я исключение – я вовсе не в радостном настроении.

– И напрасно, сударь мой, – продолжал Луаньяк, – вы ведь из тех, для кого Париж – золотая жила, рай грядущих почестей, обитель блаженства.

Эрнотон отрицательно покачал головой.