вида, поскольку все, что я в них замечаю, – это неизменная холодность мрамора, а я не имею привычки бояться статуй, какой бы у них ни был грозный вид, – постольку я уж предпочитаю те изваяния, лица и позы которых мне знакомы. Видишь ли, Шико, призрак, к которому привыкаешь, становится докучным завсегдатаем. Все эти Гизы с их мрачными взглядами, длинными шпагами принадлежат к тем людям моего королевства, которые причинили мне меньше всего зла. Хочешь, я скажу тебе, на что они похожи?

– Скажи, Генрике, ты мне доставишь удовольствие. Ты ведь сам знаешь, что твои сравнения необычайно метки.

– Так вот, Гизы напоминают тех щук, которых пускают в пруд, чтобы они там гонялись за крупной рыбой и тем самым не давали ей чрезмерно жиреть, но представь себе хоть на миг, что крупная рыба их не боится.

– А почему?

– Зубы у них недостаточно остры, чтобы прокусить чешую крупных рыб.

– Ах, Генрике, дитя мое, как ты остроумен!

– А твой Беарнец мяучит, как кошка, а кусает, как тигр…

– В жизни бы не поверил! – воскликнул Шико. – Валуа расхваливает Гизов! Продолжай, продолжай, сынок, ты на верном пути. Разводись немедленно и женись на госпоже де Монпансье. Уж во всяком случае, если у нее не будет ребенка от тебя, то ты получишь ребенка от нее. Ведь она в свое время была, кажется, влюблена в тебя?

Генрих приосанился.

– Как же, – ответил он, – но я был занят в другом месте – вот причина всех ее угроз. Шико, ты попал в самую точку. У нее против меня чисто женская вражда, и временами это меня раздражает. Но, к счастью, я мужчина и могу только посмеяться надо всем этим.

Генрих, договаривая эти слова, поправлял свой воротник, откинутый на итальянский манер, когда камер-лакей Намбю выкрикнул с порога двери:

– Гонец от господина герцога де Гиза к его величеству!

– Это простой курьер или дворянин? – спросил король.

– Это капитан, сир.

– Пусть войдет, он будет желанным гостем.

Тотчас в комнату вошел капитан кавалерийского полка в походной форме и поклонился, как положено, королю.

Услышав, о ком доложили, Шико сел, по своему обыкновению бесцеремонно повернулся спиной к двери и, полусомкнув веки, погрузился в столь свойственное ему мысленное созерцание. Однако при первых же словах посланца Гизов он вздрогнул и сразу же открыл глаза.

К счастью или к несчастью, король, занятый вновь прибывшим, не обратил внимания на это движение Шико, хотя у того оно всегда таило в себе угрозу.

Посланец находился в десяти шагах от кресла, в которое забился Шико, и, так как профиль Шико едва выдавался над украшениями кресла, глаза его видели всего посланца целиком, а посланец мог видеть лишь один глаз Шико.

– Вы прибыли из Лотарингии? – спросил король у этого посланца, отличавшегося довольно благородной осанкой и довольно воинственной внешностью.

– Никак нет, сир, из Суассона, где господин герцог, безвыездно находящийся там уже в течение месяца, передал мне это письмо, каковое я имею честь положить к стопам вашего величества.

В глазах Шико загорелся огонь. Они следили за малейшим движением посланца, и в то же время уши не теряли ни единого его слова.

Посланец расстегнул серебряные застежки своей куртки из буйволовой кожи и вынул из подбитого шелком кармана у самого сердца не одно письмо, а два, ибо за первым потянулось второе, приклеившееся к нему своей сургучной печатью, так что хотя капитан намеревался вынуть только одно, другое тем не менее тоже вывалилось на ковер.

Взгляд Шико неотрывно следил за этим письмом, когда оно падало, как глаза кошки следят за полетом птички.

Он заметил также, что при этой неожиданности лицо посланца покраснело, он как-то смущенно поднял с полу письмо, в столь же явном смущении передав другое королю.

Но что касается Генриха, то он ничего не увидел. Генрих, образец доверчивости, ни на что не обратил внимания. Он просто вскрыл тот конверт, который ему соблаговолили передать, и стал читать.

Посланец, со своей стороны, увидев, что король весь поглощен чтением, сам углубился в созерцание короля, – казалось, на лице его он старался прочесть все те мысли, которые при чтении письма возникали в голове у Генриха.

– Ах, мэтр Борроме, мэтр Борроме! – прошептал Шико, следя, в свою очередь, за каждым движением верного слуги герцога де Гиза. – Ты, оказывается, капитан, и королю ты передаешь только одно письмо, а их у тебя в кармане два. Погоди, миленький, погоди.

– Отлично, отлично! – заметил король, с явным удовлетворением перечитывая каждую строчку герцогского письма. – Ступайте, капитан, ступайте и скажите господину де Гизу, что я благодарю его за сделанное мне предложение.

– Вашему величеству не благоугодно будет передать мне письменный ответ? – спросил посланец.

– Нет, я увижу герцога через месяц или полтора и, значит, смогу поблагодарить его лично. Можете идти.

Капитан поклонился и вышел из комнаты.

– Ты видишь, Шико, – обратился король к своему приятелю, полагая, что он по-прежнему сидит, забившись поглубже в кресло, – ты сам видишь, господин де Гиз не затевает никаких козней. Этот славный герцог узнал, как обстоят дела в Наварре, он боится, чтобы гугеноты не осмелели и не подняли голову, ибо узнал, что немцы уже намереваются послать помощь королю Наваррскому. И что же он делает? Ну-ка, угадай!

Шико не отвечал. Генрих решил, что он дожидается объяснения.

– Так знай же, что он предлагает мне войско, собранное им в Лотарингии, чтобы обезопасить себя со стороны Фландрии, и предупреждает меня, что через полтора месяца войско это будет в полном моем распоряжении вместе со своим командиром, что ты скажешь на это, Шико?

Но гасконец не произносил ни слова.

– Ну, право же, дорогой мой Шико, – продолжал король, – есть у тебя в характере нелепые черты, например, то, что ты упрям, словно испанский мул, и что если кто-нибудь, на свое горе, докажет тебе твою ошибку, – а это случается нередко, – ты начинаешь дуться. Да, ты дуешься, как оно тебе, болвану, свойственно.

Но Шико даже не дохнул, чтобы опровергнуть это мнение, которое Генрих столь откровенно выразил о своем друге.

Одна вещь раздражала Генриха еще больше, чем какие бы то ни было возражения, – это молчание.

«Кажется, – молвил он про себя, – негодяй имел наглость заснуть».

– Шико! – продолжал он, приближаясь к креслу, – с тобой говорит твой король, что же ты молчишь?

Но Шико и не мог ничего ответить по той причине, что его уже не было на месте, и Генрих нашел кресло пустым.

Глаза его обозрели всю комнату, но гасконца не было не только в кресле – его не оказалось нигде.

Шлем его исчез так же, как он, и вместе с ним.