теряя их из вида, и появился неожиданно, надеясь уловить хоть несколько слов из их беседы.

Молчание, наступившее, как только Реми и Диана его заметили, было явным доказательством, что Орильи им мешает. Поэтому он стал следовать за ними на некотором расстоянии, как делал это иногда и раньше.

С этой минуты музыкант установил точный план действий.

У него уже и впрямь возникли подозрения, как сказал Диане Реми. Только подозрения эти были чисто инстинктивными, ибо ни разу, строя то те, то эти догадки, он не остановился на том, что было правдой.

Он не мог уразуметь, почему от него так яростно прячут лицо, которое рано или поздно ему все же предстоит увидеть.

Чтобы вернее добиться цели, он с этого момента стал делать вид, что совершенно отказался от нее, и показал себя в течение всего дня самым покладистым и веселым спутником.

Реми не без тревоги отметил эту перемену.

Так доехали они до какого-то городка и, как обычно, остановились там на ночевку.

На следующий день, под тем предлогом, что переезд будет длительным, они выехали с рассветом.

В полдень пришлось остановиться, чтобы дать отдых лошадям.

В два часа снова двинулись в путь и ехали до четырех.

Вдали синел густой лес – Лаферский.

У него был мрачный и таинственный вид наших северных лесов. Но вид этот, производящий сильное впечатление на южан, которым необходимы прежде всего солнечный свет и тепло, для Реми и Дианы не был чем-то необычайным: они привыкли к темным рощам Анжу и Солони.

Они только обменялись многозначительным взглядом, словно им обоим стало ясно, что в этом лесу совершится событие, нависшее над ними с минуты отъезда.

Трое всадников въехали в лес.

Было около шести часов вечера. Полчаса спустя начали сгущаться сумерки.

Сильный ветер кружил сухие листья и уносил их в огромный пруд, даль которого терялась в глубине леса. Это было своего рода Мертвое море, подходившее к самой обочине дороги и простиравшееся перед тремя путниками.

Проливной дождь, шедший в течение двух часов, размыл глинистую почву. Диана, уверенная в своей лошади и, кроме того, довольно беспечная во всем, что касалось ее собственной безопасности, опустила поводья. Орильи ехал по правую сторону от нее, Реми – по левую. Орильи – вдоль берега пруда, Реми – посередине дороги.

Ни одно человеческое существо не появлялось на длинном изгибе дороги под сумрачной сенью ветвей.

Можно было бы подумать, что этот лес один из тех зачарованных сказочных лесов, в тени которых ничто не может жить, если бы порою из чащи его не доносился глухой вой волков, просыпающихся в предвестии ночи.

Вдруг Диана почувствовала, что ее седло, – в тот день лошадь, как обычно, седлал Орильи, – сползает набок.

Она позвала Реми, который тотчас спешился и подошел к своей госпоже, а сама наклонилась и стала затягивать подпругу.

Этим воспользовался Орильи: неслышно подъехав в Диане, он кончиком кинжала рассек шелковый шнурок, придерживавший маску.

Застигнутая врасплох, молодая женщина не могла ни предупредить его движение, ни заслониться рукой. Орильи сорвал маску и склонился к ней: их лица сблизились.

Они впились глазами друг в друга и никто не смог бы сказать, кто из них был более бледен, кто из них более грозен.

Орильи почувствовал, что на лбу его выступил холодный пот; он уронил кинжал и маску и в ужасе воскликнул:

– О небо!.. Графиня де Монсоро!

– Этого имени ты уже никогда более не произнесешь! – вскричал Реми. Схватив Орильи за пояс, он стащил его с лошади, и оба скатились на дорогу.

Орильи протянул руку, чтобы подобрать кинжал.

– Нет, Орильи, нет, – сказал Реми, упершись коленом ему в грудь, – нет, придется тебе остаться здесь.

И тут спала последняя пелена, затемнявшая память Орильи.

– Ле Одуэн! – вскричал он. – Я погиб!

– Пока еще нет! – произнес Реми, зажимая рот отчаянно отбивавшемуся негодяю. – Но сейчас тебе придет конец!

Выхватив правой рукой свой длинный фламандский нож, он добавил:

– Вот теперь, Орильи, ты и впрямь мертв!

Клинок вонзился в горло музыканта; послышался глухой хрип.

Диана, сидевшая на коне вполоборота, опершись о луку седла, вся дрожала, но, чуждая милосердия, смотрела на жуткое зрелище безумными глазами.

И, однако, когда кровь заструилась по клинку, она, потеряв на миг сознание, откинулась назад и рухнула наземь, словно мертвая.

В эту страшную минуту Реми было не до нее. Он обыскал Орильи, вынул у него из кармана оба свертка с золотом и, привязав к трупу увесистый камень, бросил его в пруд.

Дождь все еще лил как из ведра.

– Господи! – вымолвил он. – Смой следы твоего правосудия, ибо оно должно поразить и других преступников.

Вымыв руки в мрачных стоячих водах пруда, он поднял с земли все еще бесчувственную Диану, посадил ее на коня и сам вскочил в седло, одной рукой заботливо придерживая спутницу.

Лошадь Орильи, испуганная воем волков, которые быстро приближались, словно привлеченные страшным событием, исчезла в лесной чаще.

Как только Диана пришла в себя, оба путника, не обменявшись ни единым словом, продолжали путь в Шато-Тьерри.

На другой день после того, как в Лаферском лесу разыгрались события, о которых мы только что повествовали, король Франции вышел из ванны около девяти часов утра.

Камердинер сначала завернул его в тонкое шерстяное одеяло, а затем вытер двумя мохнатыми простынями из персидского хлопка, похожими на нежнейшее руно, после чего пришла очередь парикмахера и гардеробщиков, которых сменили парфюмеры и придворные.

Когда наконец придворные удалились, король призвал дворецкого и сказал ему, что у него нынче разыгрался аппетит и ему желателен завтрак более основательный, чем его обычный крепкий бульон.

Отрадная весть тотчас же распространилась по всему Лувру, вызвав у всех вполне законную радость, и из кухонных помещений начал уже распространяться запах жареного мяса, когда Крильон, полковник французских гвардейцев, – читатель, наверно, об этом помнит, – вошел к его величеству за приказаниями.

– Право, любезный мой Крильон, – сказал ему король, – заботься нынче утром как хочешь о безопасности моей особы, но, бога ради, не заставляй меня изображать короля. Я проснулся таким бодрым, таким веселым, мне кажется, что я и унции не вешу и сейчас улечу. Я голоден, Крильон, тебе это понятно, друг мой?

– Тем более понятно, ваше величество, – ответил полковник, – что и я сам очень голоден.