– О, сударыня, – вскричал Анри, – теперь, когда я знаю ваше имя, не говорите мне, что решили умереть.

– Я и не говорю этого, сударь, – все так же твердо ответила молодая женщина. – Я сказала, что готовлюсь покинуть этот мир слез, ненависти, земных страданий, низменной алчности и непроизносимых желаний. Я сказала, что мне больше нечего делать среди подобных мне тварей божиих. Слезы в глазах моих иссякли, кровь уже не бьется в моем сердце, в голове моей не шевелится больше ни одна мысль, с тех пор как та мысль, которая владела мной, умерла. Я сейчас всего-навсего жертва, не имеющая никакой ценности, ибо сама я уже ничем не жертвую, отказываясь от света, – ни желаниями, ни надеждами. Но все же я отдаю себя господу такой, какая я есть, и уповаю, что он смилосердствует надо мной, ибо дал мне так много страданий и не пожелал, чтобы я от них погибла.

Услышав эти слова, Реми встал и подошел к своей госпоже.

– Вы покидаете меня? – мрачно спросил он.

– Да, чтобы посвятить себя богу, – ответила Диана, воздев к небу руку, исхудалую и бледную, как у кающейся Марии Магдалины.

– Вы правы, – молвил Реми, снова понуря голову. – Вы правы.

В момент, когда Диана опускала руку, он охватил ее обеими своими руками и прижал к груди, как если бы это были мощи какой-нибудь святой мученицы.

– Как я ничтожен по сравнению с этими двумя сердцами! – произнес со вздохом Анри, трепеща от благоговейного ужаса.

– Вы единственный человек, – ответила Диана, – на котором глаза мои дважды останавливались с того дня, как я дала обет навеки отвратить их от всего земного.

Анри преклонил колени.

– Благодарю вас, сударыня, – прошептал он, – ваша душа раскрылась передо мной, благодарю вас: отныне ни одно слово, ни один порыв моего сердца не выдадут того, что я исполнен любви к вам. Вы принадлежите всевышнему, да не осмелюсь я ревновать к богу.

Едва он произнес эти слова и встал, весь проникнутый тем благостным чувством духовного обновления, которое возникает всякий раз, когда принимаешь великое и непреклонное решение, как с равнины, еще окутанной туманом явственно донеслись звуки труб.

Онисские кавалеристы схватились за оружие и, не дожидаясь команды, вскочили на коней.

Анри прислушался.

– Господа, господа! – вскричал он. – Это трубы адмирала, я узнаю их, узнаю. Боже великий, да возвестят они, что мой брат жив!

– Вот видите, – сказала Диана, – у вас есть еще желания, есть еще люди, которых вы любите. К чему же, дитя, предаваться отчаянию, уподобляясь тем, кто ничего уже не желает, никого не любит?

– Коня, – вскричал Анри, – дайте мне ненадолго коня!

– Но как же вы поедете? – спросил офицер. – Ведь мы окружены водой!

– Однако вы сами видите, что по равнине ехать можно: они же ведь едут, раз мы слышим трубы!

– Поднимитесь на насыпь, граф, – предложил офицер, – погода проясняется, может быть, вы что- нибудь увидите.

– Иду, – отозвался Анри.

Анри направился к возвышенности, на которую ему указал офицер. Трубы время от времени продолжали звучать, не приближаясь и не удаляясь.

Реми опустился на прежнее место рядом с Дианой.

Через четверть часа Анри вернулся. Он увидел, – впрочем, и все могли видеть то же самое, – что на отдаленном холме, которого в ночной мгле видно не было, расположился лагерем и укрепился большой отряд французских войск.

Если не считать рва, наполненного водой и окружавшего занятый онисцами городок, вся равнина, как пруд, который выкачивают, освобождалась от воды, стекавшей к морю по ее естественному наклону, и некоторые более возвышенные точки этой местности уже выступали над водной гладью, как после Великого потопа.

Катясь в море, мутные потоки оставляли после себя след в виде густой тины. По мере того как ветер сдувал туманную пелену, расстилавшуюся над равниной, глазам открывалось печальное зрелище: около пятидесяти всадников, вязнувших в грязи, тщетно старались добраться либо до городка, либо до холма.

С холма слышны были их отчаянные крики, и потому-то беспрестанно звучали трубы.

Как только ветер полностью развеял туман, Анри увидел на холме французское знамя, величаво реявшее в воздухе.

Онисские кавалеристы не остались в долгу: они подняли свой штандарт, и обе стороны в знак радости принялись палить из мушкетов.

К одиннадцати часам утра солнце осветило унылое запустение, царившее вокруг; равнина местами подсохла, и можно было различить узкую дорожку, проложенную по гребню возвышенности.

Анри тотчас же направил туда своего коня и по цоканью копыт определил, что под зыбким слоем тины лежит мощеная дорога, ведущая кружным путем к холму, где расположились французы. Он также определил, что жидкая грязь покроет копыта коней, дойдет им до половины ноги, даже, может быть, до груди, но все же лошади смогут двигаться вперед, поскольку ноги их будут упираться в твердую почву.

Он вызвался поехать во французский лагерь. Предприятие было рискованное, поэтому других охотников не нашлось, и он один отправился по опасной дороге, оставив Реми и Диану на попечение офицера.

Едва он покинул поселок, как с противоположного холма тоже спустился всадник. Но если Анри хотел найти путь от поселка к лагерю, то этот неизвестный, видимо, задумал проехать из лагеря в поселок.

На склоне этого холма прямо против городка столпились солдаты, зрители, поднимавшие руки к небу и, казалось, умолявшие неосторожного всадника вернуться.

Оба представителя двух частей французского войска храбро продолжали путь и вскоре убедились, что их задача менее трудна, чем они опасались и чем прежде всего за них опасались другие.

Из-под тины ключом била вода, вырывавшаяся из разбитого обрушившейся балкой водопровода и, словно по заданию, смывавшая грязь с дорожного настила, который виднелся уже сквозь эту более прозрачную воду и который инстинктивно нащупывали лошадиные копыта. Теперь всадников разделяли каких-нибудь двести шагов.

– Франция, – возгласил всадник, спустившийся с холма, и приподнял берет, на котором развевалось белое перо.

– Как, это вы, монсеньер?! – радостно отозвался дю Бушаж.

– Ты, Анри, это ты, брат мой? – воскликнул другой всадник.

Рискуя увязнуть в тине, темневшей по обе стороны дороги, всадники пустили лошадей галопом друг к другу. И вскоре под восторженные клики зрителей с насыпи и с холма они нежно обнялись и долго не размыкали объятия.

Поселок и холм мгновенно опустели. Онисские всадники и королевские гвардейцы, дворяне-гугеноты и дворяне-католики, – все хлынули к дороге, на которую первыми ступили два брата.

Вскоре оба лагеря соединились, воины обнимались друг с другом, и на той самой дороге, где они думали найти смерть, три тысячи французов вознесли благодарность небу и закричали: «Да здравствует Франция!»

– Господа! – воскликнул один из офицеров-гугенотов. – Мы должны кричать: «Да здравствует адмирал!» – ибо не кто иной, как герцог Жуаез спас нам жизнь в эту ночь, а сегодня утром даровал нам великое счастье обняться с нашими соотечественниками.

Мощный гул одобрения был ответом на эти слова. На глазах у обоих братьев выступили слезы. Они