– быстро вы обернулись!

Дальше за углом его схватил за рукав корнет и крикнул ему:

– Добрый вечер, господин Шико. Ну а та дама, о которой вы говорили?.. Довольны вы Нераком, господин Шико?

Наконец, часовой в сенях дворца, по-прежнему стоявший на том же месте, пустил в него последний заряд.

– Клянусь богом, господин Шико, – портной очень уж плохо починил вам одежду, вы сейчас, прости господи, еще оборваннее, чем раньше.

Шико на этот раз не пожелал быть освежеванным, словно заяц, в раме импоста. Он уселся подле самой двери и сделал вид, что заснул. Но случайно или, вернее, из милосердия дверь приоткрыли, и Шико, смущенный и униженный, вернулся во дворец.

Его растерзанный вид тронул пажа, все еще находившегося на своем посту.

– Дорогой господин Шико, – сказал он ему, – хотите, я открою вам, в чем тут весь секрет?

– Открой, змееныш, открой, – прошептал Шико.

– Ну так знайте: король вас настолько полюбил, что не пожелал с вами расстаться.

– Ты это знал, разбойник, и не предупредил меня!

– О господин Шико, разве я мог? Это же была государственная тайна.

– Но я тебе заплатил, негодник!

– О, тайна-то, уж наверно, стоила дороже десяти пистолей, согласитесь сами, дорогой господин Шико.

Шико вошел в свою комнату и со злости заснул.

Расставшись с королем, Маргарита тотчас направилась в помещение своих придворных дам.

По пути она прихватила своего лейб-медика Ширака, ночевавшего в замке, и вместе с ним вошла в комнату, где лежала мадемуазель Фоссэз; бедняжка, мертвенно-бледная, пронизываемая любопытствующими взглядами окружающих, жаловалась на боли в животе, столь жестокие, что она не отвечала ни на какие вопросы и отказывалась от всякой помощи.

Мадемуазель Фоссэз недавно пошел двадцать первый год; то была красивая, статная девушка, голубоглазая, белокурая; ее благородный гибкий стан дышал негой и грацией. Но вот уже около трех месяцев она не выходила из комнаты, ссылаясь на необычайную слабость, приковавшую ее сначала к кушетке, а затем к постели.

Ширак первым делом приказал всем удалиться; стоя у изголовья постели, он ждал, покуда вышли все, кроме королевы.

Мадемуазель Фоссэз, напуганная этими приготовлениями, которым бесстрастное лицо лейб-медика и ледяное лицо королевы придавали известную торжественность, приподнялась с подушек и прерывающимся голосом поблагодарила свою повелительницу за высокую честь, которую та ей оказала.

Маргарита была еще бледнее, чем мадемуазель Фоссэз; ведь уязвленная гордость заставляет страдать гораздо больше, чем жестокость или болезнь.

Несмотря на явное нежелание девушки, Ширак пощупал ей пульс.

– Что вы чувствуете? – спросил он после беглого осмотра.

– Боли в животе, сударь, – ответила бедняжка, – но это пройдет, уверяю вас, если только я обрету спокойствие…

– Какое спокойствие, мадемуазель? – спросила королева.

Девушка разрыдалась.

– Не огорчайтесь, мадемуазель, – продолжала Маргарита, – его величество просил меня зайти к вам и ободрить вас.

– О, как вы добры, государыня!

Ширак отпустил руку больной и сказал:

– А я теперь знаю, чем вы больны.

– Неужели знаете? – молвила, трепеща, мадемуазель Фоссэз.

– Да, мы знаем, что вы, по всей вероятности, очень страдаете, – прибавила Маргарита.

Мысль, что она во власти этих невозмутимых людей – врача и ревнивицы, – еще усугубляла ужас бедняжки.

Маргарита знаком приказала Шираку удалиться. Мадемуазель Фоссэз задрожала от страха и едва не лишилась чувств.

– Мадемуазель, – сказала Маргарита, – хотя с некоторого времени вы ведете себя со мной так, словно я вам чужая, и хотя меня что ни день осведомляют о том, как дурно вы поступаете в отношении меня, когда дело касается моего мужа…

– Я, ваше величество?

– Прошу вас, не перебивайте меня. Хотя, ко всему прочему, вы домогались высокого положения, на которое вы отнюдь не вправе притязать, – однако мое былое расположение к вам и к почтенной семье, из которой вы происходите, побуждают меня помочь вам сейчас в том несчастье, которое с вами приключилось.

– Ваше величество, я могу поклясться…

– Не отпирайтесь, у меня и без того достаточно горя; не губите честь, прежде всего вашу, а затем мою, ведь ваше бесчестье коснулось бы и меня, раз вы состоите при моей особе. Скажите мне все, мадемуазель, и я помогу вам в этой беде, как помогла бы родная мать!

– О, ваше величество! Ваше величество! Неужели вы верите тому, что рассказывают?

– Советую вам, мадемуазель, не прерывать меня, ибо, как мне кажется, время не терпит. Я хотела предупредить вас, что в настоящую минуту мосье Ширак, распознавший вашу болезнь, – вспомните, что он вам сказал сейчас, – громогласно объявляет во всех прихожих, что заразная болезнь, о которой столько говорят в наших владениях, проникла в замок и что, по-видимому, вы ею захворали. Однако, если только еще не поздно, вы отправитесь со мной в Мас-д'Аженуа, весьма уединенную мызу, принадлежащую королю, моему супругу; там мы будем совершенно или почти совершенно одни. Со своей стороны, король со всей свитой едет на охоту, которая, по его словам, займет несколько дней; мы покинем Мас-д'Аженуа лишь после того, как вы разрешитесь от бремени.

– Ваше величество, ваше величество, – воскликнула, побагровев от стыда и боли, мадемуазель Фоссэз, – если вы верите всему тому, что обо мне говорят, дайте мне умереть в мучениях!

– Вы мало цените мое великодушие, мадемуазель, и вдобавок слишком полагаетесь на благосклонность короля, который просил меня не оставить вас без помощи.

– Король… король просил…

– Неужели вы сомневаетесь в том, что я говорю, мадемуазель? Что до меня, если бы приметы подлинного вашего недуга не были столь очевидны, если бы я не догадывалась по вашим страданиям, что решающая минута приближается, я, возможно, приняла бы ваши уверения за сущую правду.

Не успела она договорить, как несчастная Фоссэз, будто в подтверждение слов королевы, вся дрожащая, бледная, как смерть, сокрушенная нестерпимой болью, снова откинулась на подушки.

Некоторое время Маргарита смотрела на нее без гнева, но и без жалости.

– Неужели я все еще должна вам верить, мадемуазель? – спросила она страдалицу, когда та наконец снова приподнялась; залитое слезами лицо несчастной выражало такую муку, что сама Екатерина – и та смягчилась бы.

Но тут, словно сам бог решил прийти на помощь бедняжке, дверь распахнулась, и в комнату быстрыми шагами вошел король Наваррский.

Генрих, не имевший тех оснований спокойно спать, какие были у Шико, еще не сомкнул глаз. Проработав около часу с Морнэ и отдав за это время все распоряжения насчет охоты, которую он так пышно