попасть на эшафот. Бог, по его мнению, был несправедлив, потому что покарал его лишь за то, что он следовал примеру родных и семейной традиции быть верным короне. Ему пришлось много читать и думать, чтобы признать наконец, что преданность, презирающая законы, иногда может привести к преступлению и что по Божьему замыслу не существует иной преданности, кроме преданности родине. Впоследствии он пришел к убеждению, что Бог — а под словом «Бог» он понимал Творца бесчисленных миров, парящих во Вселенной, — не есть Бог каждого отдельного человека, который, занося в скрижали запись о рождении каждого из нас, определяет его судьбу.
И если Бог заблуждался, если, вопреки всем вероятностям и возможностям, этот Бог оказывался, как следствие, столь неразборчивым или столь несправедливым, если жизнь человеческих существ состояла лишь из набора материальных событий, предоставленных воле случая, и на этого Бога никто не имел права жаловаться, Рене будет бороться против такого Бога, он будет жить достойно и честно без такого Бога.
Испытания были слишком долгими, и он вышел из них чистым, незыблемым и твердым, словно ледник; его детские представления рушились и обломками падали к его ногам, как падают в пылу сражения плохо скрепленные части стальной брони. Но, подобно Ахиллу, он уже не испытывал надобности в броне. Судьба, злая мачеха, закалила его в Стиксе; ему претило зло, и только потому, что он знал: это было зло. Ему не было нужды совершать добро в надежде на воздаяние — потому что не было в нем веры в то, что Бог поможет и защитит человека в опасностях, которым тот подвергается; он уверовал в силу как средство защиты, в свой опыт, в свое хладнокровие. Он различал качества, которые получил извне, от природы, и духовное и физическое совершенствование, которыми занимался сам. В тот момент, когда эти представления укоренились в его сознании, Рене перестал возлагать на Бога ответственность за незначительные события в своей жизни; не делал ничего плохого, потому что питал ко всему плохому отвращение, и, напротив, совершал добрые поступки, поскольку творить добро есть долг, возложенный на человека обществом.
Находясь рядом с таким человеком, Жанна имела основания утверждать в беседах со своей сестрой: «Я не полагаюсь на себя, а полагаюсь на него». Теперь, в полной мере пользуясь тем, что Рене предстояло провести с ними какое-то время, она стремилась по возможности быть рядом с ним: они совершали долгие верховые прогулки по окрестностям поселения, возвращаясь только по звону колокола, возвещавшему время завтрака, либо когда их принуждала жара. После полудня они снова покидали колонию и временами, случалось, забредали слишком далеко, забывая об осторожности; впрочем, когда Рене брал с собой ружье, висевшее на седле, и пистолеты, Вложенные в кобуры, Жанна могла не бояться ничего. К тому же через некоторое время ею также овладело равнодушие к опасностям, и теперь она скорее искала их, нежели старалась их избегать.
Каждый день молодые люди уединялись на одной из веранд большой комнаты. Там они вели философские беседы — всего лишь месяц назад Жанна их не понимала и, следовательно, не могла и спорить. Сейчас особенно часто она возвращалась к мыслям о великой тайне смерти, в которую погружался еще Гамлет[54], но так и не достиг дна. Ее мысли отличались ясностью, чистотой и удивительной смелостью; никогда прежде не задававшийся подобными вопросами, ее разум был открыт для восприятия, что позволяло ей распознавать если не истину, то хотя бы логику в рассуждениях Рене.
Во внешнем же облике Жанны мало что изменилось: она только выглядела еще бледнее и еще печальней, да взгляд стал более воспаленным — вот, пожалуй, и все. Почти каждый раз, когда их ночное бдение близилось к концу, она опускала свою голову ему на плечо и засыпала. Рене оставался неподвижен, устремив свой взор на свет яркой луны; сердце у него сжималось: юное и прекрасное дитя, обреченное на тоску и несчастье. И только если вдруг в нечаянной дреме на его ресницы выкатывалась слеза, он пробуждался, напрягал волю, вздыхал, смотрел на небо и смиренно в мыслях вопрошал, могут ли страдания в мире этом сделать добрее мир какой-нибудь другой.
Так проходили дни и ночи. И только Жанна становилась все бледнее и все печальнее с каждым днем.
Утром приехал отец Луиджи, которого одни ждали с таким нетерпением, в то время как других при мысли о его приезде охватывал страх.
На этот раз Жанна не могла скрыть ужас, вызванный в ней приездом священника: она бросилась на кровать и затряслась в рыданиях. Один Рене заметил ее отсутствие. Рене, который продолжал выказывать Жанне дружеские чувства, но столь нежные, осторожные и трепетные, которых не бывает при обычном чувстве любви. Человек непосвященный, не упустивший ни волнения Жанны, ни ее бледности, мог бы принять ее за помолвленную, с нетерпением ожидающую своего венчания.
Отец Луиджи знал, что его ждали: первым о его приезде возвестил человек, который был специально послан в Пегу, чтобы сообщить священнику о том, что в нем нуждаются, и проводить его. И он пустился без тени страха в путь в обществе своего провожатого, заручившись покровительством Бога.
Был вторник; решили, что свадьба состоится в грядущее воскресение, а четыре дня, отделявшие вторник от воскресенья, используют, чтобы приготовить жениха и невесту к брачному благословению.
Как мы говорили, Рене единственный заметил исчезновение Жанны. Он поднялся в ее комнату, с непринужденностью брата толкнул дверь и застал Жанну на кровати обезумевшей от горя и рыданий.
Она понимала, что день, который открывал счастливую новую жизнь Элен, возвещал беду ей: действительно, поженившись, у Элен и сэра Джеймса Эспли больше не оставалось причин, чтобы и дальше держать рядом с собой Рене, а для Рене пропадал последний повод задерживаться в колонии.
Он заключил ее в свои объятия, подвел к окну, распахнул его, откинул ее волосы и нежно обнял.
— Мужайтесь, моя милая Жанна, мужайтесь!
— О! Мужайтесь! С каким удовольствием вы это произносите, — ответила она, рыдая. — Вы бросаете меня, чтобы в один прекрасный день встретиться с той, которую любите. Нет, это я бросаю вас, я, чтобы больше не видеть никогда.
Рене молча прижимал ее к своей груди. Что он мог ей ответить? Она права.
Он задыхался; сердце его дрогнуло, и беззвучные слезы хлынули у него из глаз.
— Вы добры, — сказала она, проведя рукой по его ресницам, а затем поднесла ладонь к своему рту, словно собиралась испить оросившие ее слезы.
Жанна была, разумеется, несчастна, но Рене в эту минуту, быть может, был более несчастен, чем она: мысленно он винил себя во всех горестях девушки и не мог найти, чем успокоить своего друга, напрягая все свое воображение и находя одни пустые общие фразы, которые не могли дойти до сердца. В этой ситуации рассудок был бессилен; единственным утешением для сердца могло бы быть лишь сердце.
Оба молчали, погруженные каждый в свои мысли, а поскольку мысли у них были схожи — оба думали о несчастной любви, — то они предпочли слушать друг друга в тишине, чем обмениваться банальностями.
Не будучи влюбленным в Жанну, Рене ощущал печальную негу, которой переполняла его любовь Жанны к нему. С тех пор как он был лишен возможности быть с Клер, единственной женщиной, которую ему хотелось бы видеть, была Жанна. В ожидании проходили часы, летели дни, и с каждым Жанна становилась все печальнее, а ее любовь к Рене все сильнее. Обстоятельством, которое вдвойне усугубляло печаль Жанны, печаль, с которой никто не мог ничего поделать, ибо только Элен знала о ее причинах, были приготовления к свадебным торжествам.
Бернар, сделав надрезы на дереве, именуемом
Были собраны огромные гроздья плодов джунглей, из которых получали алкогольный напиток — от него были без ума негры и индусы низших сословий.
Ни одно из этих приготовлений не укрылось от глаз Жанны, и каждое из них обещало ее сестре счастье, о котором сама она и не мечтала, разрывало сердце ей, какие бы нежные чувства она ни питала к своей сестре.
В субботу, в разгар вечера, Жанну охватило судорожное волнение, замеченное только Рене.
Он видел, как она поднялась и вышла, подождал несколько секунд и вышел вслед за ней. Она могла
