— Вы обещаете возвратить его мне или передать девушке?

— Я обещаю сделать все, что в моих силах.

— Небо подсказывает мне довериться вам. Вы передадите медальон, не взглянув на его содержимое?

— Он надежно заперт.

— Ну, замок ведь можно взломать…

— За кого вы меня принимаете? — запротестовал сын Портоса, возмущенный подобным предположением.

— Простите меня — я был несправедлив, несчастья сделали меня недоверчивым. Возьмите медальон, но прячьте его от чужих глаз.

— Можете в этом не сомневаться. Я буду носить его на шее под одеждой. Но как имя вашей дочери? Куда я должен отнести или послать эту вещь?

— Мою дочь зовут Тереза Лесаж, она живет в середине улицы Булуа и ведет дела под прозвищем Гадалки или Предсказательницы — это наше наследственное ремесло.

Следовательно, речь шла о прорицательнице, которую маркиза де Монтеспан и две ее спутницы посещали в тот самый вечер, когда Жоэль служил им провожатым. Но он не знал ни улицы, куда они ходили в столь поздний час, ни причины их визита туда, поэтому сказанное заключенным оставило его равнодушным.

— Я запомню. Вполне вероятно, что меня не станут обыскивать, так как не подозревают в краже государственных тайн.

— О, сударь! — воскликнул его собеседник несколько фальшивым тоном. — Если я или моя Тереза сможем когда-нибудь отблагодарить вас…

— Я заранее освобождаю от уплаты долга и вас и вашу дочь. Только если ваш план на сегодняшнюю ночь увенчается успехом, на что я искренне надеюсь…

— Будьте спокойны; если мне удастся освободиться, я найду способ увидеть вас и получить медальон назад.

В этот момент послышался голос тюремщика:

— Прогулка окончена — все спускайтесь вниз!

Наш герой протянул заключенному руку.

— Мы должны расстаться, — сказал он. — Желаю удачи! Перед сном я помолюсь за ваш успех.

Лицо старика исказилось.

— Вы счастливее меня, — с горечью промолвил он, — так как еще можете молиться и спать. Благодарю за честь, — добавил заключенный, отказываясь от рукопожатия, — но не раньше, чем мы встретимся вновь.

— Боюсь, что это будет в ином мире, — серьезно ответил Жоэль, — ибо, по-моему, тень смерти витает над нами обоими.

Номер 141 иронически пожал плечами.

— Как вам будет угодно, — с усмешкой отозвался он. — Но вы хороший человек, а я великий грешник, и потому не думаю, что нам удастся повстречаться в раю.

Несмотря на уверенность Жоэля в своей способности заснуть, он, когда наступила полночь, еще не сомкнул глаз: разговор с отцом Терезы Лесаж отогнал от него сон.

Не то, чтобы его очень заинтересовал номер 141; хитрое и двусмысленное выражение лица заключенного произвело неприятное впечатление на нашего героя, распознавшего в ловком плуте отпетого негодяя. Все же, думая об опасностях, которым будет подвергаться этот несчастный, желая увидеть дочь и обрести свободу, Жоэль не мог не испытывать к нему сочувствия и не молиться за успех предприятия, в которое пустился его загадочный товарищ по несчастью, ибо в храбрости, по крайней мере, тому нельзя было отказать.

Снаружи буря бушевала все сильнее. Ветер завывал вокруг старой башни, точна стая диких зверей. Ливень уныло и монотонно барабанил по стенам. Большие часы крепости пробили полночь, напоминая заключенным о неуклонном сокращении их пребывания здесь.

Жоэль не отрывал глаз от отверстия в стене на расстоянии фута над койкой, казавшегося пятном света в сплошном мраке. Внезапно его частично заслонило чье-то тело — это заключенный спускался из камеры, расположенной выше.

В этот момент буря с новой силой обрушилась на стены. Казалось, что она хочет вырвать из земли старую крепость и умчать ее на своих крыльях, словно кровельную дранку с крыши.

Губы Жоэля шептали молитву, которую произносят бретонские моряки во время шторма. Прошло несколько минут, длинных, как столетия, когда сквозь шум урагана прозвучал треск ружейного выстрела. Поднялась суматоха, как будто в тюрьме все проснулись; слышались топот ног и крики: «К оружию!»

Когда надзиратель Югнен вошел утром в камеру Жоэля, тот спросил у него, что произошло ночью.

— Я не мог сомкнуть глаз. Что за переполох был во время бури? Беготня, крики, стрельба!

— Попытка побега, — ответил Югнен.

— Кого из заключенных?

— Вашего соседа сверху, номера 141, который распилил решетку и спустился вниз по веревке. Но когда он достиг земли, его окликнул часовой. Беглец попытался прыгнуть в ров, и стражник следуя инструкции, выстрелил в него.

— А потом?

Тюремщик дунул, словно на свечу.

— Номера 141 более не существует — пуля попала в голову.

Жоэль, начавший завтракать, поставил на стол стакан, который было поднес к губам.

— Упокой Господи его душу на небесах! — воскликнул он.

— Более вероятно, что его душа очутится в другом месте, — ответил тюремщик, пожимая плечами, — ибо убитый был опасным негодяем. Он уже сто раз должен был окончить жизнь на колесе, под бичом, или на виселице.

— Какое же он совершил преступление?

Этим утром надзиратель был в разговорчивом настроении.

— Мне случайно известна история этого заключенного, — начал он, — Дегре, полицейский офицер, который привел его сюда, рассказал мне ее. Имя номера 141 — Лесаж; говорили, что он был священником в семействе Монморанси, но это ложь — он наполовину цыган, вор, нищий, коновал и конокрад, продавец смертельных ядов всех сортов. Лесаж торговал шерстью в Руане, прежде чем стать главным партнером в злодеяниях знаменитых отравительниц, Ла Вуазен, Ла Филастр и Ла Вигуре — трех ведьм, с которыми быстро расправилась Огненная палата. Говорят, что их жертвы насчитывались сотнями, и что их нанимали знатные и могущественные люди.

— Но как могло случиться, что его не постигла судьба сообщниц?

— Опасались, что в открытом суде он возвысит голос слишком громко, и публика услышит много любопытных вещей, в том числе имена его знатных нанимателей, понимаете?

Он многозначительно подмигнул.

— Поэтому министр полиции замял дело, и было решено поместить Лесажа в эту башню.

— Которая оказалась недостаточно крепкой, чтобы удержать его, — заметил бретонец.

— Нет, башня тут не при чем, — ответил Югнен, и его физиономия приобрела хитрое и таинственное выражение. — У него были орудия для бегства, но не думаете же вы, что их ему передали без того, чтобы мы об этом знали. Мне поручили каждый день проверять как продвигается его работа, покуда он прогуливался с вами на крыше, потребовалось немало времени, так как решетки были крепкими, но он все же добился своего, и я тут же уведомил майора дю Женка, что птичка готова улететь! Часовой — лучший стрелок нашего гарнизона — был предупрежден и заработал десять пистолей, вырвав колючку из ноги многих придворных, начиная с маркизы де Монтеспан.

— Черт возьми! — воскликнул Жоэль, понимая теперь, почему он почувствовал неприязнь к убитому заключенному, когда их руки соприкоснулись. Медальон обжигал ему грудь, словно пламя очага; уже раз двадцать он испытывал желание сорвать его и разбить о стену. Но память о данном обещании останавливала его, ибо мать всегда говорила:

«Не давай слово слишком легко, но давши, будь его рабом, даже если дал его отпетому мошеннику».

Весь день Жоэля преследовали воспоминания о том, что сказал ему Пьер Лесаж.

— Приятель, была ли у этого негодяя семья? — спросил он у тюремщика, когда тот принес ему ужин.

— У которого именно? — осведомился Югнен, уже забывший их утренний разговор.

— У номера 141, убитого прошлой ночью.

— Откуда я знаю… Хотя подождите! Полицейский офицер что-то говорил о его дочери — ее матерью была Ла Вуазен. Она живет с одним из членов банды, избежавшим правосудия.

— Какая-нибудь ужасная старая карга, вроде ее матушки?

— Не могу ничего вам сказать — никогда ее не видел. Если ее нет в Париже, я бы не гонялся за ней по всему свету. И все же, — подумав, добавил он, — хотелось бы знать, что с ней сталось.

Прошло несколько дней, в течение которых наш узник не получал никаких известий о своем деле. На третью неделю он начал беспокоиться. У себя на родине Жоэль привык проводить время за охотой, верховой ездой, походами — занятиями, которые стали для него необходимыми, как свет и воздух. С тех пор, как он прибыл в столицу, его дни оказались заполненными всевозможными приключениями. И после этого счастливого и свободного времяпровождения внезапно окунуться в монотонность тюремной жизни! Энергия, бьющая в нем ключом, более не находила выхода; она приливала к голове, заставляя пульс колотиться так сильно, словно у него был жар. Часами юноша сидел на табуретке, положив подбородок на руки и бессмысленно глядя перед собой.

Когда приходила ночь, Жоэль бросался на койку и закрывал глаза, но ему удавалось лишь слегка вздремнуть: странные видения преследовали его. Лишь под утро он крепко засыпал, видя бессвязные сны. У него вырастали крылья, словно у птицы или летучей мыши, и он вылетал из окна, но, уже паря над наружной стеной, падал в бездонную пропасть, или же в него стреляли, и он просыпался с колотящимся сердцем и вспотевшим лбом.

Проснувшись, Жоэль начинал бродить взад-вперед по камере, как медведь в клетке, покуда, утомленный, не садился на табурет, вопрошая Бога и людей, что же он такого сделал, за что первый покинул его, а вторые так дурно с ним обращаются.

Однажды, когда Жоэль проводил таким образом время, в коридоре послышался шум. Солдаты взяли оружие на караул, шаги приблизились к двери, ключ повернулся в замке, засовы были отодвинуты, и в камеру вошел майор дю Женка.

Он исполнял обязанности коменданта, ожидая королевского назначения на этот пост, остающийся вакантным после смерти его предшественника. Совершая ежемесячный обход, майор спросил, имеются ли у заключенного какие-нибудь жалобы.

— Мне ничего не нужно, кроме четкого объяснения того, что со мной будет, — ответил сын Портоса. — Неведение, в котором я пребываю относительно своей судьбы, крайне жестоко.