Он удалился вместе с двумя солдатами. Послышались звуки ключей, поворачиваемых в замках, и задвигаемых засовов. Это пробудило заключенного, принявшего происходящее с ним без удивления и колебания. Подойдя к двери, он позвал:

— Послушайте, ребята!

— Что вам понадобилось так скоро? — осведомился тюремщик сквозь зарешеченное окошко в плотной двери.

— Один вопрос.

— Только поскорее.

— Я был бы очень обязан, если бы вы сообщили мне, где я нахожусь?

— Уже начали шутки шутить, а? — проворчал страж, удаляясь. — Как будто вы не знаете так же хорошо, как и я, что находитесь в Бастилии?

Прошел месяц с тех пор, как Людовик XIV возвратился в Сен-Жермен, и городок вновь приобрел торжественный облик, привнесенный пребыванием монарха. Людовик был в то время в зените своего могущества, а «власть короля в такой ограде Божьей»[42] освящала даже его слабости, которые он и не думал скрывать. Монтеспан оставалась титулованной фавориткой и матерью королевского потомства, порученного заботам вдовы Скаррон, которую король недавно вознаградил титулом маркизы де Сюгжер. Госпожа де Севинье, ее подруга, не обладавшая однако таким же умом, отпускала шуточки по поводу этого титула, произнося его как «Сюгжест».[43]

— Очевидно, на его величество снизошло счастливое внушение, — нашептывала она придворным. — Точно так же Франсуазе кто-то внушил выйти замуж за калеку Скаррона, каменщику кто-то внушил предсказать ей великое будущее, и я не удивлюсь, если зависть внушила ей самой вести подкоп под свою благодетельницу, которая возвысила ее из нищеты, доверив воспитание детей короля.

В то время, когда дамы и придворные обсуждали неожиданное возвышение и плохие новости о здоровье королевы, гвардейские офицеры беседовали по поводу дисциплины. Разговор вели лейтенант мушкетеров Мопертюи, капитан гвардейцев Жевр и его предшественник на этом посту Бриссак.

— Что сталось с этим дьявольским отродьем? — осведомился последний у мушкетера. — Я имею в виду молодого бретера из провинции, который заколол одного из ваших капралов?

— Да, великолепным ударом в грудь. Он все еще под замком.

— И его не собираются судить?

— Еще не знают, что с ним делать, так как есть сомнение в благородной крови, на которую он претендует. Его зовут просто Жоэль.

— Невозможно! Как может простолюдин знать секреты фехтования, способные убить королевского мушкетера?

— Притом ударом, известным только в нашем полку, но почти исчезнувшим из памяти вместе с тяжелыми шпагами, для которых он был изобретен. Его называли «удар Портоса» по имени знаменитого мушкетера прошлого царствования, отлично им пользовавшегося.

— Если бы спросили мое мнение, — подхватил Мопертюи, — то я бы отослал парня домой сажать капусту и рубить ее своей здоровенной шпагой, потому что дрался он как храбрый человек. Мы, люди шпаги, никогда не считали, что дуэлиста бесчестит нарушение закона. Бесчестие пало бы на него, если бы он не принял вызов.

— Вы не слишком-то великодушны к вашему покойному капралу, — заметил Жевр.

— О, говоря по правде, господа, этот Брежи не очень-то к себе располагал: он не пьянствовал только, когда играл в кости, и затевал ссоры без всякой причины. Тем не менее его величество сердит за нарушение эдиктов его отца, подтвержденных им, и мне пришлось немало потрудиться, чтобы спасти от его гнева четырех моих солдат, которые были секундантами на дуэли.

— Так он простил их?

— Ну, более или менее, но им придется снять мундиры дворцовой гвардии и направиться в действующую армию.

— А почему бы не послать вместе с ними и бретонца — он ведь еще больше подойдет на роль пушечного мяса?

— Нет, они засадят его в тюрьму или отправят на галеры, если только не расстреляют или не повесят.

— Сколько ему лет? — спросил Бриссак и зевнул, закрыв рот перчаткой.

— Честное слово, не знаю. Я никогда его не видел. Думаю, между двадцатью и тридцатью.

— В таком случае, — задумчиво заметил гвардейский офицер, разглаживая усы, — пусть лучше его поскорее казнят, прежде чем он начнет нам нравиться.

По той же террасе, но в более уединенном месте расхаживал герцог д'Аламеда, опираясь на руку Буалорье.

— Печально, — сказал он, — что усилия выследить эту юную красавицу оказались бесплодными.

— Увы, монсеньер, все наши ищейки были пущены по следу, но даже лучшие потерпели неудачу.

— Как и те, кого нанял я лично, — с раздражением продолжал посол. — Мой слуга Эстебан — один из самых хитрых плутов, которые когда-либо существовали, ничего не добился; мошенник, называющий себя капитаном Корбюффом, получил рану, за которую теперь жаждет отомстить; даже Дегре, полицейский шпион, выследивший в Льеже маркизу де Бренвильер[44] и арестовавший ее там, был, как и другие, поставлен в тупик, несмотря на весь свой опыт.

— Обратите внимание, ваше превосходительство, — заговорил после паузы Буалорье, — что, если верить докладам моих шпионов, госпожа де ла Бастьер, родственница мадемуазель, ничуть не беспокоится по поводу ее исчезновения. Из этого я делаю вывод, что ей небезызвестно, где прячется девушка.

— Может быть, вы и правы.

— А монсеньер не пытался получить сведения от нее?

— Пытался, но безуспешно. Из ее старой служанки нельзя вытянуть ничего. Так уж бывает, — продолжал он с принужденной улыбкой, — что если во всем мире существует одна неподкупная служанка, то по удивительному везению она должна попасться именно на нашем пути.

Воцарившееся молчание вновь нарушил Буалорье.

— Возможно, мадемуазель дю Трамбле возвратилась домой?

— В Анжу? Я написал туда, и сегодня утром пришел ответ, что ее там не видели.

— Тогда нам придется бросить карты — выигрышной среди них нет.

— Почему же? — быстро возразил герцог. — Она просто исчезла, но мы еще в состоянии найти ее или заменить другой. В то же время не буду скрывать, что эта потеря привела меня в замешательство. Черт бы побрал этого молокососа!

— Какого молокососа, монсеньер? — спросил Буалорье.

— О, сельского Амадиса,[45] который оказался на сцене как раз в нужный момент, чтобы вырвать добычу из лап наших наемников. На днях нам придется свести с ним счеты. — Сжав руку своего спутника, он продолжал, причем лицо его неожиданно приобрело мечтательное выражение: — Должен сказать вам, дорогой Буалорье, что испытываю к этому молодому человеку какую-то таинственную необъяснимую симпатию. Когда я впервые увидел его, то ощутил озноб, который, как говорят суеверные, бывает, если наступишь на могилу. В сомюрской гостинице он произвел на меня очень хорошее впечатление. Его внешность и манеры напомнили мне дорогого старого друга, чью потерю я горько оплакивал. Я бы с удовольствием помог ему, но этот выскочка встал на моем пути и расстраивает намеченные планы. Ну, что ж, тем хуже для него! Еще никогда человек, ставший мне поперек дороги, не оставался безнаказанным. Я сокрушаю препятствия, уничтожаю противников и убиваю врагов!

— Но разве этот юноша также не исчез?

— Да, и это доказывает, что парочка сбежала вместе. Но я найду их и…

Угрожающий жест дополнил неоконченную фразу.

— Но что там происходит? — продолжал Арамис, изменив тон. — Почему все столпились в одном месте — разве вышел король?

На террасе и по соседству началась суета.

— Монсеньер, это маркиза де Монтеспан.

— А, тогда понятно. Королева Мария-Терезия сидит одна в своих покоях, а раззолоченная толпа увивается вокруг фаворитки. Его величество вместе с ней?

— Нет, ваша светлость, рядом с ней две дамы — вдова Скаррон и… и…

— Наверное, одна из ее сестер?

— Нет, этого не может быть! Очевидно, у меня обман зрения!..

— В чем дело? — осведомился Аламеда.

Дворянин ответил не сразу. Не отрывая взгляд от компаньонки маркизы, он наконец пробормотал:

— И все же походка, черты лица… Монсеньер, это та девушка, которая ускользнула от всех наших поисков, словно скрывшись в недрах земли, — мадемуазель дю Трамбле!

— Мадемуазель дю Трамбле?! — воскликнул испанский герцог.

— Она самая. Взгляните туда, в сторону фонтана.

Защитив ладонью глаза от солнечного света, Аламеда устремил пристальный взгляд в указанном направлении.

— Вы не ошиблись — это она, — наконец произнес он. — Поистине, верно говорят, что правда бывает причудливее вымысла. — Потирая застывшие от напряжения руки, он усмехнулся. — Кто сказал, что мы должны бросить карты? Наши карты выиграют, несмотря на то, что главный козырь сейчас в руках противника. Буалорье, на сей раз игра наша!

Мадемуазель дю Трамбле шла рядом с маркизой де Монтеспан, по другую сторону которой шагала вдова Скаррон. Фаворитка носила шелковое одеяние небесно-голубого оттенка, на гувернантке было платье цвета опавшей листвы, в то время как Аврора, следуя внушению вдовы Скаррон, желавшей своим унылым нарядом подчеркнуть блеск и яркость туалета девушки, была облачена в шелк, переливающийся розовым и перламутровым оттенками и украшенный венецианскими кружевами и светло-зелеными бантами. Впрочем, в отличие от большинства придворных дам, Аврора приковывала к себе взгляды не столько изысканностью наряда, сколько удивительным очарованием, в которое вносили своеобразный вклад меланхолия и равнодушие, читавшиеся на ее юном лице, словно в открытой книге. Девушка рассматривала блестящих придворных не только без смущения, но и без любопытства. Скучная, неподвижная маска скрывала тоску и печаль. Каждый интересовался, кто такая таинственная незнакомка, затмившая своей красотой окружавший ее самый блистательный двор во всем христианском мире.

Когда три дамы остановились, толпа вновь пришла в движение. Все рты открылись одновременно, и от ворот, выходящих в лес, до террасы с балюстрадой пронесся шепот:

— Дамы и господа, король!

Людовик спускался с дворцовой лестницы. На его лице застыло выражение, которое появлялось, когда он, по словам мемуариста Сен-Симона, [46]«собирался заниматься делами». Король был облачен в черный бархатный камзол с золотыми пуговицами, голубая лента пересекала алый атласный жилет, расшитый цветами. Шляпу украшал белый плюмаж. Драгоценные камни присутствовали только на пряжках туфель и набалдашнике трости, на которую он опирался скорее ради эффекта, чем для