нетрудно, и поэтому ему передали просьбу новоявленного полковника.

В привычках главнокомандующего Неаполитанской армии было никогда не пренебрегать ни одной просьбой.

Генерал извинился перед архитекторами, что оставляет их одних в салоне, и пообещал вернуться тотчас же, как только переговорит с Микеле: это едва ли займет много времени.

Затем он прошел в свой кабинет и приказал пропустить к нему посетителя. Микеле отдал честь и отрекомендовался по всей форме; но при всей своей напускной самоуверенности, бедняга, который отнюдь не был оратором, казался до крайности смущенным.

Шампионне угадал его состояние и с присущей ему добротой решил прийти на помощь.

— А, это ты, ragazzo 30, — сказал он на неаполитанском наречии. — Знаешь, я тобой доволен: ты ведешь себя молодцом — проповедуешь, как дон Микеланджело Чикконе.

Микеле пришел в восторг, услышав из уст генерала свою родную речь да еще узнав, что такой человек, как Шампионне, удостаивает его столь высокой похвалы.

— Мой генерал, — ответил он, — я горд и счастлив тем, что вы мною довольны. Но этого еще недостаточно!

— Как это недостаточно?

— А так. Надо еще, чтобы я сам был собой доволен.

— Черт возьми, бедняга, уж слишком многого ты хочешь! Нравственное самоудовлетворение — это небесное благо, дарованное нам на земле! Какой человек, строго вопросив свою совесть, останется доволен собой?

— Я, мой генерал, если вы пожелаете взять на себя труд развеять мои сомнения и наставить меня.

— Дружище, — сказал Шампионне, смеясь, — по-моему, ты ошибся дверью. Ты подумал, что пришел к монсиньору Капече Дзурло, архиепископу Неаполитанскому, а ведь ты пришел к Жану Этьенну Шампионне, главнокомандующему французской армией.

— Ах нет, мой генерал, — отвечал Микеле. — Я хорошо знаю, к кому пришел: к самому честному, самому храброму и благородному солдату армии, которой он командует.

— Ну-ну! Вот это уже лесть. Может быть, ты хочешь попросить меня о какой-нибудь милости?

— Вовсе нет. Напротив. Это я хочу оказать вам услугу.

— Оказать услугу мне?

— Да, и большую.

— Мне?

— Вам, французской армии, всей стране… Только мне нужно знать, могу ли я оказать эту услугу и остаться честным человеком и, если я это сделаю, подадите ли вы мне снова свою руку, как минуту назад?

— Мне кажется, что в таком деле ты должен положиться на наставника получше, чем я, — на свою совесть.

— А вот как раз моя совесть и не знает, чью сторону ей держать!

— Ты знаешь пословицу, — сказал генерал, который уже забыл о своих архитекторах и забавлялся разговором с лаццароне, — «Если сомневаешься — воздержись».

— А что, если я воздержусь и от этого случится большая беда?

— И потому-то, как ты только что сказал, ты сомневаешься?

— Да, мой генерал, сомневаюсь, — ответил Микеле, — и боюсь воздержаться. Видите ли, к несчастью, в нашей стране, по милости наших монархов, у людей нет больше ни нравственных чувств, ни гражданской совести. Вы никогда не услышите, чтобы говорили: «Господин такой-то — честный человек», или «Господин такой-то — мерзавец»; вам просто скажут: «Господин такой-то богат» или «Господин такой-то беден». Если он богат, это значит, что он честен, а если беден — то негодяй. Предположим, вам необходимо убить кого- то; вы идете к священнику и спрашиваете его: «Отец мой, преступление ли отнять жизнь у своего ближнего?» — а священник вам отвечает: «Смотря по обстоятельствам, сын мой. Если твой ближний — якобинец, убей его со спокойной совестью; если он роялист — берегись убийства! Убить якобинца так же почетно в глазах религии, как преступно убить роялиста в глазах Господа Бога». «Шпионьте, доносите, — говорила нам королева. — Я осыплю шпионов такими милостями, я вознагражу доносчиков такими щедротами, что первые люди в королевстве станут доносчиками и шпионами». Так как же вы хотите, мой генерал, чтобы мы что-нибудь тут понимали, если все вокруг в один голос твердят: «Каждый богач — честный человек, каждых бедняк — мерзавец»; если религия учит, что убивать якобинцев хорошо, а роялистов — плохо; наконец, если сами короли утверждают, что шпионаж — это заслуга, а донос — добродетель. Вот нам и остается только одно: обратиться к чужеземцу и сказать ему: «Вы воспитаны в правилах иных, чем наши; как вы считаете, что должен сделать честный человек в таких обстоятельствах?»

— А каковы эти обстоятельства?

— Серьезные, мой генерал. Представьте себе, что, сам того не желая, я услышал рассказ со всеми подробностями об одном заговоре, который предполагает уничтожить в Неаполе тридцать тысяч человек — кто бы они ни были, патриоты или роялисты, — скажите, что должен я сделать?

— Помешать совершиться этому замыслу, тут нет никакого сомнения, и, обезвредив заговорщиков, спасти жизнь тридцати тысячам человек.

— Даже если этот заговор угрожал бы нашим врагам?

— Особенно, если бы он угрожал нашим врагам.

— Если вы думаете так, мой генерал, то как же вы ведете войну?

— Я веду войну, сражаясь при свете дня, а не убивая ночью. Сражаться — это почетно; убивать — низко.

— Но я могу разрушить заговор, только если я его разоблачу.

— Так разоблачи.

— Но тогда я становлюсь…

— Кем?

— Доносчиком.

— Доносчик тот, кто раскрывает доверенную ему тайну и, надеясь на награду, предает своих соучастников. Ты же не из их числа?

— Нет, мой генерал.

— И разоблачаешь ты не в надежде на выгоду?

— Нет, мой генерал.

— Тогда ты не доносчик, а честный человек, который, не желая, чтобы свершилось зло, подсекает это зло в корне.

— Но если, вместо того чтобы угрожать роялистам, этот заговор угрожает вам, именно вам, мой генерал, угрожает французским солдатам, патриотам, — как тогда должен я поступить?

— Я указал тебе твой долг в отношении врагов. Он останется тем же в отношении наших друзей. Спасая врагов, ты окажешь важную услугу человечеству, спасая друзей, окажешь важную услугу родине.

— И вы будете по-прежнему подавать мне руку?

— Вот тебе моя рука.

— Хорошо, тогда слушайте, генерал. Сейчас я расскажу вам то, что известно мне. Все остальное оставлю досказать другому лицу.

— Я слушаю тебя.

— В ночь с пятницы на субботу должен вспыхнуть мятеж. Десять тысяч дезертиров Макка и Назелли, соединившись с двадцатью тысячами лаццарони, должны перерезать французов и всех патриотов; двери домов, жители которых обречены на смерть, будут помечены крестом, и в полночь начнется резня.

— Ты в этом уверен?

— Как в том, что живу на белом свете.

— Но ведь они рискуют вместе с якобинцами убить и роялистов?

— Нет; роялистам надо только показать охранную карточку и сделать условный знак — и они будут спасены.