Анна поинтересовалась у верного слуги, как живет этот мученик любви. Она слушала с нарастающим удивлением рассказ о страдании, которое ничто не могло излечить. И этот человек был красив, молод, обладал сокровищами, носил одно из самых славных имен в Испании; любая женщина была бы счастлива стать его избранницей, он же хранил верность тени, призраку.

— Неужели я его не увижу? Мне сказали, что такое может случиться.

— Не знаю, ваше величество, решится ли он прийти во дворец. Слово «королева», не относящееся к Луизе Орлеанской, звучит для него как святотатство, он не может слышать его. Герцог больше не приходит свидетельствовать свое почтение королю, потому что, говорит он, его величество теперь не нуждается в нем, следовательно, он уже не связан с ним клятвой, поскольку ваше величество во всем и везде заняли место той, которую он оплакивает.

— Ты говорил ему обо мне?

— Да, ваше величество; он знает, что вы ангел-хранитель его повелителя.

— Тогда он должен был простить меня, к тому же, в чем моя вина?

— Герцога де Асторга снедает тоска, вполне способная помутить разум; не надо, ваше величество, осуждать его. Увидев вас, уверен, он избавился бы от предубеждения; самое трудное — привести его светлость сюда.

Со всех сторон королева слышала разговоры об этом чуде любви, и ничего не могло быть естественнее ее желания увидеть герцога; Анна признавалась в этом только Юсуфу, поскольку главная камеристка, несмотря на ее относительную доброту, была не из тех людей, кому она могла сказать все. Юсуф невольно разжигал любопытство королевы: герцог де Асторга завладел ее мыслями, превратив их в навязчивую идею; желание увидеть, узнать этого человека вскоре стало непреодолимым, и королева пустила в ход все средства, чтобы удовлетворить свое нетерпение.

Однажды, когда состояние короля немного улучшилось, она завела разговор о герцоге де Асторга и спросила, вернулся ли он ко двору после смерти Луизы Орлеанской.

— До вашего приезда он приходил раз в неделю.

— Значит, это я гоню его из дворца?

— Кто знает? У него, бедняги, тоже есть свой демон, как у меня! Луиза оставила после себя двух несчастных. Только герцог не обязан править

Испанией, он сидит в своей погребальной часовне наедине с холодным образом той, которую боготворил, и никто не заставляет его исполнять долг, не принятый им.

— А если вы призовете его, государь?

— Может быть, он и придет, но я не уверен.

— Попытайтесь.

— Вам интересно посмотреть на него?

— Признаюсь вам, это так. В мире нет людей, подобных ему.

— Но не влюбитесь в него, Анна! — меланхолично добавил король.

— О нет. государь, нет, я не полюблю его, потому что люблю вас.

— Если бы вы полюбили его, вы бы продолжали любить и меня, нас обоих можно любить одновременно; только его любят из любви, а меня любят из жалости.

Две слезы скатились по щекам бедного короля-ребенка, который так хотел быть любимым и был почти что не в состоянии воздать должное этой любви.

Приказ короля, уговоры Юсуфа, а может быть, и любопытство — кто может поручиться, что это не так, — заставили герцога де Асторга появиться при дворе, но не в тот день, когда монархи допускают к руке, а во время утреннего приема в покоях короля, находившегося там наедине с Анной.

Отчаяние наложило свой отпечаток на красоту герцога, но он ее не утратил. Черные волосы падали на его плечи естественными волнистыми локонами (герцог больше не носил парика). Гладкое лицо его покрывала матовая бледность, и от этого ярче горели глаза, не утратившие блеска от слез.

Одетый в черное с ног до головы, де Асторга не носил теперь никаких украшений, кроме ордена Золотого руна, который висел на цепи, украшенной бриллиантами, рубинами и изумрудами, — драгоценное украшение, достойное короля; эта цепь досталась герцогу от его предка, получившего ее в подарок от императора Карла V.

Когда он вошел и Анна Нёйбургская увидела, как приближается человек, столько раз рисовавшийся ее воображению, она сочла, что он в тысячу раз лучше того, кто представал в ее мечтах; она была ослеплена его обликом и спрашивала себя, хватило бы у нее мужества, будучи любимой таким человеком, отвергнуть его любовь.

Сердце подсказывало ей, что да, она смогла бы устоять, потому что приняла на себя смиренный и благородный обет, заполнивший всю ее душу и достаточный для счастья. Она подумала о том, что было бы, конечно, прекрасно, если бы ее супруг обладал величайшими добродетелями и особенно тем редким достоинством, которое отличало герцога де Асторга; но еще прекраснее было посвятить свою жизнь человеку страждущему, доброму и несчастному, и стать для него добрым гением и смыслом жизни.

Придя к такому выводу, королева смело подняла голову и взглянула на героя-любовника, которого она уже не опасалась.

Герцог держался достойно, был холоден и учтив, насколько это возможно. Король спросил его, почему он так долго не появлялся при дворе и не пришел выразить свое почтение королеве Анне. Герцог низко поклонился и ответил, что причина хорошо известна его величеству.

— Ах, да! — ответил Карл II, побледнев.

Аудиенция длилась недолго, и герцог вскоре ушел. Королева больше не изъявляла желания видеть его. Когда. Юсуф снова заговорил о нем, она перевела разговор на другую тему, но тот стал упорствовать, и тогда Анна попросила больше не вспоминать его.

— Герцог самый благородный сеньор в Испании, а возможно, и в Европе; я понимаю, почему ты так предан ему, и, если когда-нибудь появится герцогиня де Асторга, она будет счастливейшей из счастливых. Таково мое мнение, Юсуф, а теперь, когда ты знаешь его, остановимся на этом.

— Герцогини де Асторга не будет никогда, ваше величество.

Как и предсказывала герцогиня де Вильяфранка, адмирал стремился играть при особе королевы Анны такую же роль, как герцог де Асторга при королеве Луизе. Соответственно, он появлялся повсюду, где бы она ни проходила, не скупился на дорогостоящие знаки внимания, предлагал свои услуги через посредничество десятка ходатаев и в конце концов сумел довести до сведения королевы, что она может рассчитывать на него.

Остальное дорисовало его воображение. Он убедил себя, что влюблен так же, как герцог де Асторга, что его страсть не менее сильна и ее последствия будут такими же. Разговор графа фон Мансфельда с принцем Дармштадтским объяснит вам, как обстояли дела в Испании год спустя после замужества королевы. Они обедали наедине в покоях посла. Граф любил иногда, удалившись от своего окружения, пообедать в обществе кого-нибудь из немцев и насладиться отвратительными национальными блюдами, которые он вкушал, покуривая. В эти короткие минуты он в какой-то степени был самим собой, но подобные застолья давали послу возможность узнать от собеседника то, что ему было нужно. Он выглядел таким добродушным, что его переставали опасаться, и беседа во время этих обедов становилась доверительной.

В этот день было жарко, граф и принц устроились на террасе, украшенной множеством цветов. Над ними, как шатер, раскинулось чудесное южное небо, звезды и луна сияли над их головами подобно алмазным гирляндам. Граф беззастенчиво льстил принцу, одновременно порицая его за то, что он ведет недостаточно роскошный образ жизни и просит у него не так много денег.

— Мне приказано не ограничивать вас в средствах, дорогой принц, чтобы в Мадриде вы могли поддержать славу вашего рода и доказать, что заслуживаете чести быть родственником королевы.

— На что же мне тратить такие большие деньги, господин посол? У меня нет увлечений, свойственных людям моего возраста, я избегаю наслаждений, которых они жаждут, довольствуюсь тем, что служу королю и…

— … королеве, — с улыбкой перебил его граф.

— И королеве, разумеется, ведь это мой долг, не так ли?

— Вы не стремитесь к тому, чтобы вас отличили? Не хотите никому понравиться, даже той таинственной