стоявшими в очереди за билетами.

Когда послышались крики «Долой Конвент!», «Долой две трети!», а затем грохот стрельбы и вопли, последовавшие за перестрелкой, кареты молниеносно сорвались с места, сталкиваясь друг с другом; зрители внутри здания театра испугались, что задохнутся в узких коридорах, и разнесли двери; из распахнувшихся окон послышались проклятия мужчин в адрес солдат, в то время как более нежные голоса подбадривали секционеров, а в число их, как уже было сказано, входили самые красивые, самые элегантные и самые богатые молодые люди Парижа.

Фонари, висевшие под аркадами, освещали эту сцену.

Внезапно отчетливо прозвучал голос, в котором слышалась тревога:

— Гражданин в зеленом, берегись! Гражданин в зеленом, сражавшийся с двумя солдатами, понял, что ему угрожают сзади; отскочив в сторону, он взмахнул дубинкой наугад, но так удачно, что сломал руку солдату, который и вправду нацелил на него свой штык, и ударил окованной железом палицей по лицу другого: тот уже занес над его головой приклад ружья, намереваясь размозжить ему голову; затем он поднял глаза к окну, из которого прозвучало предостережение, послал воздушный поцелуй грациозной фигуре в белом, свесившейся над перилами балкона, и вдобавок успел отразить удар ружья, слегка задевшего его грудь.

Тем временем солдаты Конвента получили подкрепление — дюжину человек, прибежавших из кордегардии с криком:

— Смерть мюскаденам!

Молодого человека в зеленом окружили, но благодаря мощным мулине, которые он описывал вокруг себя наподобие ореола, ему удавалось держать нападавших на расстоянии, в то же время отступая назад и пытаясь приблизиться к аркадам.

Ценой этого отступления, не менее искусного, но определенно более трудновыполнимого, чем отступление Ксенофонта, он стремился добраться до двери с художественно оформленными железными филенками, которая только что оказалась в темноте, так как привратник погасил освещавший ее фонарь.

До того как фонарь погас, молодой человек успел заметить с зоркостью следопыта, что она была не заперта, а лишь прикрыта. Стоит ему добраться до двери, быстро проскользнуть в нее и захлопнуть перед носом нападавших, и он будет спасен, если, конечно, при этом привратник не окажется настолько патриотом, что отвергнет луидор, стоимость которого в то время равнялась тысяче двумстам ассигнатов (впрочем, подобный патриотизм был маловероятен).

Его противники разгадали это намерение, и, по мере того как он приближался к двери, атака становилась все более яростной; кроме того, каким бы ловким и сильным ни был молодой человек, поединок, длившийся более четверти часа, истощил его силы и поубавил у него ловкости. Однако до спасительной двери оставалось не более двух шагов, и призвав на помощь волю, он опрокинул одного из своих противников ударом по голове, оттолкнул второго ударом кулака в грудь и наконец добрался до двери… Однако, толкая ее, он не смог отвести удар прикладом ружья, обрушившийся на его лоб, к счастью, плашмя.

Удар был сильным; тысячи искр посыпались из глаз молодого человека, и кровь бешено застучала в его висках. Но, несмотря на то что он был ослеплен, ему не изменило присутствие духа: он отскочил назад, уперся в дверь и плотно затворил ее; затем, как и собирался, бросил луидор привратнику, вышедшему на шум из своей каморки, и опрометью бросился к лестнице, освещенной фонарем, ухватился за перила и преодолел, спотыкаясь, с десяток ступенек…

Но тут ему показалось, что стены дома зашатались, ступени задрожали под его ногами, лестница рушится, а сам он летит в пропасть.

Однако он всего лишь потерял сознание и упал на лестницу.

На него повеяло свежестью, и это привело его в чувство. Он обвел все еще затуманенным, тусклым взором помещение, в которое попал.

Здесь не было ничего угрожающего.

Это был будуар, служивший одновременно туалетной комнатой; стены его были обтянуты блестящим атласом серо-жемчужного цвета с орнаментом из букетов роз. Раненый лежал на софе, обитой той же тканью, что и стены.

Стоявшая позади него женщина подпирала его голову подушкой; другая, стоя подле него на коленях, обтирала его лоб благоухающей губкой.

Вот откуда возникло приятное ощущение свежести, что привело его в чувство.

Женщина или, скорее, девушка, обтиравшая лоб раненого, была миловидной и изящно одетой, но то были изящество и привлекательность субретки.

Молодой человек не стал задерживать на ней взгляда, а перевел его на другую женщину, явно хозяйку первой, и радостно вскрикнул: он узнал в ней ту самую особу, которая из окна своего дома предупредила его об опасности.

Он попытался приподняться к ней навстречу, но две белые руки легли на его плечи и удержали его на софе.

— Потише, гражданин Костер де Сен-Виктор! — сказала молодая женщина, — сначала нужно перевязать вашу рану, а затем мы посмотрим, как далеко будет дозволено зайти вашей благодарности.

— Ах, ты меня знаешь, гражданка, — промолвил молодой человек с улыбкой, обнажившей зубы ослепительной белизны; он смотрел на нее своими сияющими глазами — перед таким взглядом редкая женщина могла устоять.

— Прежде всего я позволю себе заметить, — ответила женщина, — что мужчине, который столь старательно следует моде, становится неприлично обращаться на «ты», особенно к женщинам.

— Увы! — сказал молодой человек, — именно по отношению к ним в прежней моде был какой-то смысл. Резкое и нелепое «ты», обращенное к мужчине, звучит прелестно при обращении к женщине, и мне всегда было жаль англичан: в их языке отсутствует слово «ты». Однако я слишком признателен вам, сударыня, чтобы не подчиниться; позвольте мне только повторить мой вопрос, изменив его форму… Стало быть, вы меня знаете, сударыня?

— Кто же не знает прекрасного Костера де Сен-Виктора, который стал бы королем моды и элегантности, если бы королевский титул не был упразднен?

Костер де Сен-Виктор сделал резкое движение и повернулся к женщине лицом.

— Добейтесь, чтобы королевский титул был восстановлен, сударыня, и я склонюсь перед прекрасной королевой Орелией де Сент-Амур.

— А, так вы меня знаете, гражданин Костер? — смеясь, в свою очередь спросила молодая женщина.

— Право, кто же не знает Аспазию нашего времени? Впервые я имею честь лицезреть вас вблизи, сударыня, и…

— И… что вы на это скажете?

— Я скажу, что Париж ни в чем не уступает Афинам, а Баррас

— Периклу.

— Смотрите-ка, удар по голове, полученный вами, не столь опасен, как я полагала вначале!

— Почему же?

— Да потому, что ничуть не лишил вас ума.

— Нет, — сказал Костер, целуя руку прекрасной куртизанки, — но он вполне мог бы лишить меня разума.

В тот же миг в дверь позвонили особенным образом. Рука, которую держал Костер, дрогнула; камеристка Орелии поднялась и, глядя на хозяйку с тревогой, вскричала:

— Госпожа, это гражданин генерал!

— Да, — ответила та, — я узнала его по звонку.

— Что же он скажет? — спросила камеристка.

— Ничего.

— Как ничего?