— Вы больше никто с тех пор, как народ снова объединился и слагает с вас полномочия, которыми вас наделил. Вы были избраны три года тому назад и ослабли, устали, износились за три года борьбы; вы отражаете потребности минувшей, уже далекой от нас эпохи. Можно ли было три года назад предвидеть все события, что произошли за это время? Будучи избран три дня назад, я исполняю волю вчерашнего дня, волю сегодняшнего и завтрашнего дней. Вы избранники народа, пусть так, но народа девяносто второго года, народа, которому нужно было уничтожить королевскую власть, утвердить права человека, изгнать из Франции чужеземцев, подавить сопротивление заговорщиков, воздвигнуть эшафоты, отрубить головы высокопоставленных особ, поделить собственность; ваше дело сделано: плохо или хорошо, все равно, оно сделано, и девятое термидора стало для вас днем отставки. И вот сегодня вы, деятели бурного времени, хотите увековечить свою власть, теперь, когда ни одной из причин, благодаря которым вы были избраны, больше не существует, когда монархия мертва, враг убрался с нашей земли, заговоры подавлены, эшафоты больше не нужны и, наконец, когда раздел имущества окончен, — вы хотите, руководствуясь частными интересами и личными амбициями, навеки остаться у власти, диктовать нам наш выбор, навязать себя народу! Но народ больше не желает вас. Чистому времени нужны чистые руки. Палата должна быть очищена от всяческих террористов, вошедших в историю под именем участников септембризад и палачей; так нужно, ибо такова логика нынешнего положения, ибо такова воля народа и, наконец, ибо таково решение сорока семи парижских секций, то есть народа Парижа.

Эта речь была встречена настороженным молчанием; но как только оратор умышленно сделал паузу, в зале заседания и на трибунах поднялся страшный шум.

Молодой председатель секции Лепелетье только что во всеуслышание сказал то, о чем вот уже две недели роялистский комитет, эмигранты и шуаны шептались на всех перекрестках города.

Впервые был откровенно поставлен вопрос, разделявший монархистов и республиканцев.

Председатель собрания неистово потрясал колокольчиком; видя, что никто не обращает внимания на этот звон, он надел шляпу.

В то же время оратор секции Лепелетье, положив руку на рукоятки своих пистолетов, сохранял полное спокойствие, ожидая, когда наступит тишина и председатель Конвента сможет ему ответить.

Ждать ему пришлось долго, но все же шум наконец утих.

Буасси д'Англа показал жестом, что собирается говорить.

Это был именно тот человек, который мог достойно ответить подобному оратору.

Угрожающая надменность одного должна была столкнуться с презрительным высокомерием другого. Аристократ-монархист сказал свое слово, аристократ-либерал приготовился сказать в ответ свое.

Его голос звучал спокойно, хотя брови были насуплены и глаза смотрели хмуро, почти угрожающе.

— Судите о силе Конвента по тому терпению, с которым он выслушал предыдущего оратора. Если бы председатель секции Лепелетье осмелился произнести в этих стенах нечто подобное несколько месяцев тому назад, ему не дали бы договорить мятежную речь до конца. Постановление об аресте оратора было бы принято тут же, во время заседания, и на следующий день его голова скатилась бы на плаху. Дело в том, что в пору кровопролитий люди сомневаются во всем, даже в своих правах, и, дабы не сомневаться, уничтожают источник сомнений.

В дни спокойствия и могущества мы поступим иначе, будучи уверенными, как сейчас, что защищаем свои права, на которые посягают секции. И нас поддерживает вся Франция, в том числе и наша непобедимая армия. Мы выслушали тебя терпеливо и отвечаем тебе без гнева: возвращайся к тем, кто тебя послал, и передай, что мы даем им три дня, чтобы они одумались; если же через три дня они добровольно не подчинятся декретам, мы вынудим их на это силой.

— А вы, — сказал молодой человек с прежней твердостью, — если через три дня вы не сложите с себя полномочий, если через три дня вы не отмените все декреты и не провозгласите свободные выборы, мы заявляем вам, что весь Париж выступит против Конвента и народный гнев обрушится на него.

— Хорошо, — сказал Буасси д'Англа, — сегодня десятое вандемьера… Молодой человек не дал ему договорить.

— Значит, тринадцатого вандемьера! — ответил он. — Клянусь, это будет еще одна дата, которая добавится к кровавым датам вашей истории.

Он вернулся к своим спутникам и покинул вместе с ними зал заседаний на этой угрожающей ноте; никто даже не знал его имени, ибо всего лишь три дня назад по рекомендации Леметра он был избран председателем секции Лепелетье.

Однако каждый подумал: «Это не человек из народа и не буржуа, это один из „бывших“.

В тот же вечер центральный комитет секции Лепелетье собрался, чтобы убедиться, что секции Бют-де-Мулен, Общественного договора, Люксембурга, Французского театра, а также секции улицы Пуассоньер, Брута и Тампля — на его стороне.

Затем члены секции обошли улицы Парижа с группами мюскаденов (мюскадены — синоним «невеоятных» в более широком смысле), кричавших на ходу:

— Долой две трети Конвента!

Конвент, со своей стороны, собрал в Саблонском лагере всех солдат, которых он смог найти, приблизительно пять-шесть тысяч человек во главе с генералом Мену; в 1792 году он командовал второй армией, сформированной в окрестностях Парижа, а затем был отправлен в Вандею, где был разбит.

Зарекомендовав себя таким образом, он был 2 прериаля назначен командующим внутренними войсками по рекомендации Конвента и спас его.

Несколько групп молодых людей, кричавших «Долой две трети!», повстречались с патрулями Мену и, вместо того чтобы разбежаться после предупредительного оклика, принялись стрелять из пистолетов; солдаты ответили им ружейными выстрелами — и потекла кровь.

Тем временем, то есть в тот же вечер 10 вандемьера, молодой председатель секции Лепелетье, заседавшей в монастыре Дочерей святого Фомы (он возвышался в ту пору как раз на том месте, где построена нынешняя биржа), поручил своему заместителю вести собрание, вскочил в коляску, которую увидел на углу улицы Нотр-Дам-де-Виктуар, и приказал отвезти его в большой дом на Почтовой улице, принадлежавший иезуитам.

Все окна этого дома были закрыты, и ни единого проблеска света не пробивалось наружу.

Молодой человек приказал остановить экипаж у дверей и расплатился с кучером; дождавшись, когда карета завернула за угол улицы Говорящего колодца и стук колес постепенно затих, он сделал еще несколько шагов, прошел вдоль фасада дома и, убедившись, что на улице никого нет, постучал особым образом в низкую калитку сада; калитка почти сразу открылась: несомненно к ней был приставлен человек, обязанный немедленно впускать посетителей.

— Моисей! — сказал этот человек.

— Ману! — отвечал гость.

Когда в ответ на имя законодателя древних евреев прозвучало имя индусского законодателя, молодой председатель секции Лепелетье был пропущен в сад и калитка закрылась.

Он обогнул дом.

Окна, выходившие в сад, были столь же плотно закрыты, как и те, что выходили на улицу; лишь дверь, которая вела на крыльцо, была открыта, но ее охранял другой человек.

Теперь уже гость сказал ему:

— Моисей!

В ответ прозвучало имя Ману.

Привратник посторонился, пропуская молодого председателя; не встречая больше препятствий на своем пути, тот направился к третьей по счету двери, открыл ее и вошел в комнату, где сидели те, кто был ему нужен.

Это были председатели секций Бют-де-Мулен, Общественного договора, Люксембурга, секций улицы Пуассоньер, Брута и Тампля, которые пришли заявить, что готовы разделить судьбу центральной секции и поднять восстание вместе с ней.

Как только вновь прибывший отворил дверь, человек лет сорока пяти в генеральской форме подошел к нему и протянул ему руку.

Это был гражданин Огюст Даникан, только что назначенный командующим всеми секциями. Он