умерла!

Республика была обезглавлена вместе с Робеспьером и Сен-Жюстом.

Вечером в день казни дети кричали у дверей театров:

— Карета! Кто хочет карету? Не угодно ли карету нашему буржуа? Назавтра и день спустя восемьдесят два якобинца следуют за Робеспьером,

Сен-Жюстом и их друзьями на площадь Революции.

Пишегрю узнал об этом кровавом перевороте, будучи главнокомандующим Северной армией. Он рассудил, что время крови прошло и что вместе со всякими Вадье, Тальенами, Бийо и Френонами грядет время грязи.

Он подал знак в Мюльхайм, и вскоре примчался Фош-Борель — посланец принца.

Как и предвидел Пишегрю, этап подъема Революции остался позади. Наступил период реакции, или этап нисхождения: кровь продолжала литься, но это уже была кровь репрессий.

Согласно декрету от 17 мая 1795 года окончательно закрывался Якобинский клуб, колыбель Революции и опора Республики.

Общественный обвинитель Фукье-Тенвиль, сотоварищ палаческого топора, был виновен не более, чем этот топор, ибо он лишь подчинялся приказам Революционного трибунала, подобно тому как топор подчинялся палачу. Фукье-Тенвиль был казнен на гильотине вместе с пятнадцатью судьями — присяжными Революционного трибунала.

В знак окончательного наступления реакции казнь совершилась на Гревской площади.

Хитроумное изобретение господина Гильотена снова выдвинулось на первый план; виселицы же исчезли: равноправие всех перед смертью было узаконено.

Первого прериаля Париж окончательно убеждается, что умирает с голода. Движимые голодом обитатели предместий идут в наступление на Конвент. Истощенные, оборванные, голодные люди врываются в зал заседаний; депутата Феро, попытавшегося защитить председателя Конвента Буасси д'Англа, убивают на месте.

Благодаря переполоху, поднявшемуся после этого в собрании, Буасси д'Англа уцелел.

Ему подносят голову Феро на острие копья. Он благоговейно снимает головной убор, кланяется и снова надевает шляпу.

Во время этого поклона Буасси д'Англа, который был лишь наполовину революционером, становится наполовину монархистом.

Шестнадцатого числа того же месяца Луи Шарль Французский, герцог Нормандский, претендент на трон под именем Людовика XVII, тот самый, о котором герцог Орлеанский сказал на одном из ужинов: «Сын Куаньи не будет моим королем!», умирает от золотухи в Тампле в возрасте десяти лет, двух месяцев и двенадцати дней.

Тотчас же граф Прованский Людовик самолично провозглашает себя королем Франции и Наварры Людовиком XVIII, дабы даже во времена Республики не зачахла старая истина французской монархии: «Король умер, да здравствует король!»

Затем настает страшный день Киберона, когда, по словам Питта, «не пролилось ни капли английской крови» и когда, по словам Шеридана, «честь Англии струилась изо всех пор».

Тем временем победы Гоша и Пишегрю принесли свои плоды; в результате захвата виссамбурских линий (читатели уже знают, как это произошло), при виде трехцветного знамени, в руках Сен-Жюста пересекающего границу и гордо реющего на земле Баварии, Фридрих Вильгельм, который первым перешел наши границы, признаёт Французскую республику и заключает с ней мир.

Франция и Пруссия не захватили никаких земель, и, следовательно, им нечего возвращать друг другу.

Однако восемьдесят тысяч пруссаков спят вечным сном на полях Шампани и Эльзаса, и ни Йена, ни Лейпциг не положат конец начавшейся великой ссоре.

В то же время Восточно-Пиренейская армия захватила Бискайю, а затем Виторию и Бильбао. Уже овладев частью труднодоступных границ, французы, благодаря своим последним победам приблизившиеся к Памплоне, могли взять эту столицу Наварры и без труда расчистить путь для вторжения в обе Кастилии и Арагон.

Король Испании предложил мир.

Уже вторая коронованная особа признала существование Французской республики и, таким образом, примирилась с казнью двух своих родственников — Людовика XVI и Марии Антуанетты.

Мирный договор был подписан. Военная угроза заставила позабыть родню. Франция отказалась от своих завоеваний по ту сторону Пиренеев, а

Испания уступила Франции часть принадлежащего ей острова Сан-Доминго.

Как только что было сказано, вопрос о заключении мира с Испанией нельзя было рассматривать с точки зрения материальной выгоды: он представлял исключительно моральный интерес.

Читатель это уже понял. Измена Карла IV делу монархии явилась огромным шагом вперед, по-своему более важным, чем отступничество Фридриха Вильгельма.

Фридрих Вильгельм не был связан с французскими Бурбонами родственными узами, в то время как Карл IV, подписав четвертого августа мирный договор с Конвентом, тем самым как бы узаконил все постановления, которые вынес Конвент.

Что касается Северной армии, воевавшей с австрийцами, то она взяла Ипр и Шарлеруа, выиграла сражение при Флёрюсе, отвоевала Ландреси, захватила Намюр и Трир, отвоевала Валансьен, овладела крепостью Кревкер, городами Ульриком, Горкоммом, Амстердамом, Дордрехтом, Роттердамом и Гаагой.

Наконец произошло нечто неслыханное, что еще не встречалось в красочной летописи французских войн: голландские военные корабли, застрявшие во льдах, были взяты атакой гусаров в конном строю.

Этот необычный подвиг, который, казалось, был капризом улыбнувшейся нам судьбы, повлек за собой капитуляцию Зеландии.

Все эти успехи наших армий отражались на Париже: Париж, близорукий город, всегда обозревавший лишь узкие горизонты, разве что какой-нибудь великий народный порыв выводит его за рамки материальных интересов; Париж, уставший смотреть на кровь, лихорадочно бросился в вихрь развлечений, помышляя лишь о том, чтобы отвлечь свое внимание от театра военных действий, какой бы славной для Франции ни была драма, которую там разыгрывали.

Большинство артистов Комеди Франсез и театра Фейдо, сидевшие в тюрьме как роялисты, после переворота 9 термидора вышли на свободу.

В Комеди Франсез и театре Фейдо публика яростно рукоплескала Лариву, Сен-При, Моле, Дазенкуру, мадемуазель Конта, мадемуазель Девьенн, Сен-Фару и Эллевью. Зрители ринулись в театр, где начинали освистывать «Марсельезу» и требовать «Пробуждение народа».

Наконец стала появляться «золотая молодежь» Фрерона.

Мы все время говорим о Фрероне и «золотой молодежи», не представляя достаточно четко, какими они были на самом деле.

Расскажем же об этом.

Франция знала двух Фреронов.

Один из них был порядочным человеком, честным и строгим критиком; возможно, он заблуждался, но, по крайней мере, его заблуждения были чистосердечными.

Это был Фрерон-отец, Эли Катрин Фрерон.

У другого не было ни стыда ни совести; единственной его верой была ненависть, единственной движущей силой — месть, единственным богом — корысть.

Это был Фрерон-сын, Луи Станислас Фрерон.

На глазах отца прошел весь XVIII век.

Будучи противником любых нововведений в искусстве, он обрушивался на все литературные новшества во имя Расина и Буало.

Будучи противником любых политических новшеств, он обрушивался на них во имя религии и королевской власти.

Он не отступил ни перед кем из гигантов современного философизма