Капитан напускал на себя суровый вид, но когда они остались одни, он сказал:

— Господа, видно, что вы перенесли много страданий, но запаситесь терпением; я буду исполнять предписания Директории, но не упущу ни единой возможности облегчить вашу участь.

К несчастью для ссыльных, Гийе шел за ними следом и услышал последние слова. Час спустя капитана Жюльена Заменили капитаном Лапортом.

По странному совпадению, корвет «Отважный» с двадцатью двумя пушками на борту, на котором оказались узники, совсем недавно был построен в Байонне, и Вийо, как командующий войсками этой области, должен был придумать для него название. Это он окрестил корабль «Отважным». Заключенных отправили на твиндек; поскольку никто не собирался их кормить, Десонвиль, сильнее всех страдавший от отсутствия пищи, спросил:

— Нас решили уморить голодом?

— Нет, нет, господа, — отвечал со смехом Де-Пуа, один из офицеров корвета, — не волнуйтесь, вам сейчас сервируют ужин.

— Дайте нам лишь немного фруктов, — попросил умирающий Барбе-Марбуа, — чего-нибудь освежающего.

Его просьба была встречена новым взрывом хохота, и с верхней палубы изголодавшимся людям бросили два пайковых хлеба.

— Отменный ужин! — воскликнул Рамель. — Ужин для бедняг, не евших сорок часов, ужин, о котором мы так часто сожалели, ведь и в прошлый раз нам давали только хлеб.

Десять минут спустя двенадцати осужденным раздали гамаки, но Пишегрю, Вийо, Рамель и Десонвиль ничего не получили.

— А мы, — спросил Пишегрю, — на чем мы будем спать?

— Идите сюда, — ответил новый капитан, — вы сейчас это узнаете. Пишегрю и трое других ссыльных, не получивших гамаки, подчинились.

— Проводите этих господ в львиный ров, — велел капитан Лапорт, — в помещение, которое им отведено.

Каждому известно, что такое львиный ров: это карцер, куда сажают матросов, приговоренных к смертной казни.

Услышав этот приказ, заключенные, оставшиеся на твиндеке, разразились яростными возгласами.

— Не разлучайте нас! — кричали они. — Либо посадите нас с этими господами в гнусный карцер, либо оставьте их вместе с нами.

Бартелеми и его верный Летелье, тот самый отважный слуга, который, несмотря на полученное предупреждение, не захотел покинуть своего хозяина, устремились на палубу и, видя, что солдаты тянут четверых их друзей к люку, ведущему в львиный ров, не спустились, а скорее скатились по трапу и оказались на дне трюма раньше них.

— Вернитесь сюда! — закричал сверху капитан. — Либо я штыками заставлю вас подняться.

Но двое ссыльных улеглись на полу.

— Среди нас нет ни первых, ни последних, — сказали они, — мы все одинаково виновны или невиновны. Пусть же с нами обращаются одинаково.

Солдаты пошли на них, выставив штыки, но заключенные не сдвинулись с места, и лишь настойчивые просьбы Пишегрю и трех его спутников заставили их вернуться на палубу.

Итак, четверо осужденных остались в кромешной темноте, в жутком карцере, насыщенном зловонными запахами трюма и снастей; у них не было постелей, им нечем было укрыться, и они даже не могли стоять, так как потолок был слишком низким.

Двенадцать других заключенных теснились на твиндеке и были не в лучшем положении, ибо за ними закрыли люки и, так же как их товарищи, брошенные в львиный ров, они были лишены воздуха и возможности двигаться.

Около четырех часов утра капитан отдал приказ приготовиться к отплытию; посреди криков матросов, скрежета снастей, рева волн, разбивавшихся о нос корвета, послышался прощальный возглас, похожий на раздирающий душу стон, исторгнутый из чрева корабля:

— Прощай, Франция!

И подобно эху, вслед за этим криком из недр трюма раздался другой вопль, но его едва было слышно из-за большой глубины судна:

— Франция, прощай!

Возможно, читатель удивлен тем, что мы столь подробно остановились на этих скорбных событиях, но наше повествование стало бы еще более скорбным, если бы мы последовали за несчастными ссыльными в плавание, продолжавшееся сорок пять дней. Однако на это у читателя, вероятно, не хватило бы мужества; мы почерпнули его в потребности не оправдать этих людей, а вызвать жалость грядущих поколений к тем, кто пожертвовал собой ради них.

Нам кажется, что языческий лозунг «Горе побежденным!», известный с древних времен, всегда говорил о жестокости, а в наши дни звучит как кощунство; вот почему, по неведомому велению сердца, я всегда поворачиваюсь лицом к побежденным и всегда иду им навстречу.

Те, кто читал мои книги, знают, что я с одинаковым сочувствием и неизменным беспристрастием рассказывал о страданиях Жанны д'Арк в Руане и о легендарной Марии Стюарт в Фотрингее, следовал за Карлом I на площадь перед Уайтхоллом и за Марией Антуанеттой — на площадь Революции.

Я с прискорбием отмечал, что историки в своих трудах, как и г-н Шатобриан, всегда дивились количеству слез, проливаемых королями, но при этом не подсчитывали столь же скрупулезно меру страданий, которую может вынести при жизни слабый организм человека, твердо убежденного в своей невиновности и правоте, независимо от того, принадлежит ли он к среднему классу или даже к низшим слоям общества.

Таковы были эти люди, чью затянувшуюся агонию мы только что попытались описать, те, по отношению к которым мы у историков не находим ни единого слова участия, и которых, в результате искусных уловок их гонителей, припутавших к ним таких людей, как Колло д'Эрбуа и Бийо-Варенн, сначала лишили сочувствия современников, а затем обделили состраданием потомков.

Седьмого апреля 1799 года над высоким мысом, на котором построена крепость Сен-Жан-д'Акр, древняя Птолемаида, гремел гром и сверкали молнии, как над горой Синай в тот день, когда Господь дал десять заповедей Моисею, явившись ему в неопалимой купине. Откуда раздавались эти выстрелы, сотрясавшие побережье Сирии, подобно землетрясению?

Откуда исходил дым, столь густым облаком окутавший залив у подножия горы Кармель, словно гора пророка Илии превратилась в вулкан?

Мечта одного из тех людей, что с помощью нескольких слов меняют судьбу империй, осуществилась.

Мы ошиблись: мы хотим сказать, что эта мечта рассеивалась.

Однако, возможно, она исчезала лишь для того, чтобы уступить место действительности, о которой этот человек, сколь бы честолюбив он ни был, даже не смел мечтать.

Когда 10 сентября 1797 года победитель Италии узнал в Пассерияно, что 18 фрюктидора был обнародован указ, согласно которому двое членов Директории, пятьдесят четыре депутата и еще сто сорок восемь человек были приговорены к ссылке, он впал в мрачную задумчивость.

По-видимому, Бонапарт мысленно взвешивал, какое влияние он приобрел благодаря этому перевороту, совершенному его рукой, хотя заметен в нем был лишь почерк Ожеро.

Бонапарт прогуливался по прекрасному парку, окружавшему дворец, где он жил вместе со своим секретарем Бурьенном.

Внезапно он поднял голову и резко сказал ему без всяких предисловий:

— Безусловно, Европа — это кротовая нора; великие империи и великие революции всегда были только на Востоке, где живут шестьсот миллионов человек.

Затем, видя, что Бурьенн, никак не ожидавший подобного выпада, смотрит на него с удивлением, он снова углубился в свои мысли или сделал вид, что задумался.

Первого января 1798 года на премьере «Горация Коклеса» Бонапарта узнали, хотя он пытался