Меня словно ударили в самое сердце и тем больнее, что я должна была скрыть свое беспокойство.

– Это пустяк, – заявила я, – ты ведь сделала усилие, чтобы откашляться… Не можешь ли ты кашлять более осторожно?

Бетси грустно улыбнулась:

– Постараюсь.

И она спрятала в карман платок с пятнами крови.

Я вышла из дома и отправилась к деревенскому травнику, который некоторое время изучал медицину в Пембруке и теперь приготовлял целебное зелье для больных бедняков.

Я рассказала ему о том, что случилось с Бетси.

Выслушав меня, он пожал плечами:

– Что вы хотите, у молоденьких девушек всегда много сложностей со здоровьем! Но все же заварите вот эту травку, подсластите настой медом, и ваш ребенок, выпив его, почувствует себя лучше, лишь бы только в комнате было тепло.

Огонь и мед! Это было бы большой роскошью в нашей обычной жизни, но для заболевшей Бетси уже ничто не было роскошью и всякий медицинский совет становился приказом.

Расставшись с травником, я пошла к бакалейщику.

– А, соседка, – заулыбался он, – видно, вы поняли слишком буквально то, что я вам сказал; вы стали редкой гостьей у нас.

Я извинилась, сославшись на скудость наших потребностей.

– Так откуда же вы ко мне пришли? – спросил он с того сорта любезностью, что присуща мелким лавочникам.

– Я только что купила кое-какие растения у травника.

– Какие растения? Ведь я тоже продаю растения… Почему же вы не пришли ко мне? Я бы вам продал их точно так же, как он.

– Я не знала, какие именно мне нужны.

– Ах, вот что!.. И вот он-то выписал вам рецепт? Этот прощелыга суется в медицину! Да кто же это у вас заболел?

– Элизабет.

– А что с ней?

– Она кашляет, бедняжка, да так сильно, что сегодня у нее появилась кровь на губах.

– Вот как! И что же он ей дал против кашля? Медвежье ухо?[530] Грудной чай?

– Нет, что-то вроде мха… Взгляните-ка сами!

– Это лишайник! Значит, у вашей дочери чахотка?

Я вся покрылась холодным потом; бесцеремонные слова этого Человека так соответствовали моим подозрениям, что я покачнулась и ухватилась за край прилавка, чтобы не упасть.

– И сколько он взял за это зелье? – поинтересовался лавочник.

– Два пенса, – ответила я сдавленным голосом.

– Два пенса! Ох, какой вор! Здесь товара не больше, чем на пенс… В будущем, соседушка, приходите ко мне, я вам дам вдвое больше и за половинную цену… Хотя, впрочем, лекарством против болезни вашей дочери, если только оно вообще существует, могли бы стать края более теплые, чем этот. Наш горный воздух вреден чахоточным; он их убивает в два счета, и я не очень-то удивлюсь, если в будущем году, в такую же пору, ваша бедная дочь… черт!., вы сами понимаете… Всего доброго!

Ответить я не смогла – меня душили рыдания.

Я взяла одной рукой чашку с медом, другой – пакетик с лишайником и вернулась в пасторский дом, дрожа от страха, что за время моего отсутствия с моей бедной Элизабет еще что-то случилось.

Но, к счастью, она почувствовала себя лучше.

Сидя за столом, она писала письмо, которое попыталась спрятать от меня.

Я знала, какое чистое сердце у бедного ребенка, и даже не стала ее ни о чем расспрашивать.

Так что у нее хватило времени сунуть бумагу за корсаж платья.

Час спустя она под каким-то предлогом вышла; через полуоткрытую занавеску я следила за ней и увидела, что она опустила письмо в почтовый ящик.

То ли, благодаря настойкам лишайника на меду, которые я заставляла пить мое дорогое дитя, кровохарканья исчезли, то ли потому, что Элизабет, не желая меня огорчать, просто утаила, что они возобновились, – так или иначе, я поверила в лучшее, казавшееся мне вполне явным.

Три последних зимних месяца мы провели взаперти в нашей комнате, откуда я не позволяла дочери выходить.

Время от времени, когда небо было затянуто облаками плотнее, чем земля покрыта снегом, и в этом мрачном сером безграничном покрове, похожем на саван, простертый над нашими головами, появлялся