И они удалились.

Бетси бросилась ко мне: бедное дитя, слабый плющ, она, не имея силы, нашла в себе волю меня поддержать.

Сначала мы видели, как на кладбище пришли деревенские жители и стали большой толпой вокруг открытой могилы; затем явились церковные служки, певчие, церковный сторож и ризничий; наконец, пришел г-н Мюллер, по-настоящему представительный и красивый.

По его взгляду, по его печальному спокойствию, исполненному одновременно смирения и надежды, было видно, что он чувствует величие миссии, которую исполняет человек, сопровождая молитвой душу, отлетающую с земли к Небесам.

За пастором шли носильщики.

Двое могильщиков ждали их: один опершись на лопату, другой – на заступ, но в разных позах.

Когда гроб приблизился к яме, они расступились, пропуская его.

Последний путь человека на земле завершился.

Носильщики установили непокрытый гроб на краю могилы; мы находились настолько близко, что могли видеть гвозди и металлические уголки гроба.

Я говорю мы, поскольку уверена, что все это видела и Бетси.

Над могилой негромко прочли еще две или три молитвы.

Затем окропили гроб святой водой.

Затем четыре носильщика подняли его, но уже не на носилках, а на веревках, несколько секунд в равновесии подержали над могильной ямой и опустили в бездну, откуда праведная душа молит Бога, откуда грешная душа вопиет к Господу.

Затем, когда фоб коснулся дна, два носильщика с одной стороны отпустили веревки, двое других потянули их на себя, и два каната, гибкие, словно змеи, свернулись на земле и легли неподвижно.

Тогда к яме подошли оба могильщика; один вонзил в свежую землю лопату, а другой – заступ.

Я почувствовала, что эта первая лопата земли, брошенная на крышку гроба, и есть окончательная разлука, это и есть непреодолимая стена.

Я бросилась к окну, чтобы открыть его. У г-жи Мюллер и ее дочерей вырвался крик.

Они не поняли, что я собираюсь делать.

Только Бетси, только она поняла это.

Поэтому, вытянув руку, она воскликнула:

– Пустите матушку!

Я открыла окно, и не успели еще комья земли удариться о крышку гроба, как мы с Бетси крикнули в один голос:

– Прощай!

И в этот миг земля с глухим и почти гулким звуком скатилась на крышку гроба.

Мне показалось, эта первая лопата земли упала прямо мне на сердце и похоронила его вместе с тем, кого не стало.

Я слабо простонала и потеряла сознание.

В тот миг я была на пределе сил, но не на пределе моих страданий!

После таких обмороков души, которые следуют за страшными бедами сердца, крайне редко бывает – если только не говорить о натурах исключительных, – крайне редко бывает, повторяю, чтобы в тело мгновенно вернулись утраченные способности.

На жизнь тогда словно опускается какая-то черная вуаль; все погружается в ночную тьму; из-за этой темной вуали и в глубине этой ночи память не может вынырнуть, а вынырнув, не в состоянии отчетливо видеть происходящее.

Точно так же между сном и бодрствованием проскальзывают несколько неуловимых минут, когда все предметы обретают пепельный цвет и утрачивают очертания в том фантастическом тумане, что, кажется, сотрясают бесшумные крылья демонов ночи.

В такие минуты человек не понимает, как он живет.

После таких минут человек не понимает, как он смог выжить.

Потом, наконец, наступает час, когда плоть оживает, когда тело рождается заново, когда мало-помалу все жизненные потребности вновь обретают свои права, болью давая знать о себе, и когда говоришь самому себе:

«Я страдаю, значит, я существую».[529]

Когда я вышла из того оцепенения, которое сейчас попыталась описать, моя дочь плакала в изножье моей кровати, а дети нового пастора шумно играли во дворе.

Как только жизнь вернулась, надо было заниматься ее нуждами.

Пасторское жалованье в приходе было маленьким; в общем и целом мой муж получал шестьдесят фунтов стерлингов в год.