Это шокировало бы Морн, если бы она была способна на шок. Но шизо-имплантат держал ее на грани пустоты, поэтому она не могла вызвать в уме образ человека, который издевался над ее плотью, мучил ее дух.

Ее отпрыску был всего час от роду, но он уже напоминал мрачную жабу, темную и полную насилия. Его руки и грудь были созданы для насилия; он стоял на расставленных ногах, словно оскорбление вселенной. Его пенис свисал с лобка, такой же отвратительный, как инструмент насилия.

Только его глаза говорили о кровном родстве с матерью. Они были такого же цвета, как у Морн – и полны ее ужаса.

Дэвис Хайланд. Ее сын.

Ее разум в теле Ангуса.

Он нуждался в ней. Для него этот момент был гораздо более скверным, чем для нее. Он пережил все, что пришлось пережить ей – но у него не было шизо-имплантата.

Отчаяние придало ей сил, и она сунула руку в карман скафандра.

– Снова, – сказал амнионец, – поступило предложение избавиться от женщины. Можно договориться о достаточной компенсации. Ее полезность для вас ничтожна. Единственный источник, благодаря которому ее разум может быть восстановлен, требует изменения ее генетической идентичности.

– Другими словами, – рявкнул Ник, – вы хотите сделать ее амнионкой. – Его голос был резким от кашля. Сквозь открытый визор Морн видела, что его лицо влажное не то от слез, не то из-за обжигающего воздуха, которым он дышал, благодаря которому она могла слышать его.

Слишком слабая и слишком близкая к потере сознания, Морн не пыталась вытащить свою черную коробочку; она просто отключила ее.

Затем она перекатилась через край стола.

Оглушенная потрясением от падения и перехода состояния, она слышала, как доктор говорит:

– Процедура вызывает полную, неподдающуюся лечению потерю мотивации и функций.

Краем глаза она увидела, как ботинки Ника движутся к ней. Он остановился рядом с ней; его колени согнулись.

– Вставай, – выдохнул он.

Она попыталась, но это было выше ее сил. Так же как натянутая эластичная струна, когда она отпущена ее разум заскочил вглубь – внутрь водоворота, где он прячется; поближе к сыну. Морн мысленно встала, выпрямилась, и поспешила ему на помощь. Для него непонятное пробуждение будет гораздо более ужасным, когда он увидит ее и будет считать, что он – это она. Ему нужно будет помочь, узнать правду; помочь перебороть свой страх; помочь узнать, кто он и что он, и при этом так, чтобы он не сошел с ума.

Но ее тело, дрожа, продолжало лежать на полу. Она оперлась на пол руками, но не смогла поднять голову. Давление на ноющие груди заставило их заболеть, словно почувствовать далекий огонь.

Закашлявшись так, что едва можно было слышать его голос, Ник выдавил:

– Вставай, сука!

Она не могла.

Словно Морн ничего не весила, Ник схватил ее за скафандр и поднял с пола; он прислонил ее к краю стола и заставил взглянуть ему в глаза. Они пылали внутри его шлема – черные, недоступные жалости. Шрамы горели от крови и ярости.

– Черт бы тебя побрал! Ты заставила меня пройти через все это, а он даже не мой! Это – Фермопил! Он даже не мой!

Затем он отлетел в сторону, потому что Дэвис спустился со второго стола и пнул его в спину со всей грубой силой Ангуса.

Не сумев удержаться на ногах, Морн упала на Ника.

Тяжело дыша, он выгнул спину, извиваясь, словно у него были сломаны ребра.

Когда она скатилась с него, она обнаружила, что Дэвис стоит над ней. Как только он перестал двигаться, он нагнулся к ней, опустился на колени. Его глаза изучали ее лицо, словно он был парализован страхом.

На сцене появились новые амнионцы. Они подняли Ника и держали его так, чтобы он не мог атаковать. Он вырывался так, словно его ребрам не был причинен серьезный ущерб. Тем не менее воздух раздражал его легкие, и каждое усилие заставляло его кашлять все сильнее, впустую расходуя силы.

– Восстановите непроницаемость вашего скафандра, – сказал ему доктор, – тогда дышать станет легче. Ваши слова будут передаваться всем вокруг.

– Он собирался обидеть тебя, – выдохнул Дэвис. Его голосовые связки были как у шестнадцатилетнего, но в его голосе звучали невинные интонации младенца; он говорил, словно юная, неудачная версия своего отца. Ошеломление, такое же глубокое, как дыра в пространстве, светилось в его глазах. – Я не мог позволить ему этого. Ты – это я.

Она хотела оплести руками его шею и прижать его к своим горящим грудям, но она была слишком слаба. Да и следовало подумать о более важных вещах.

– Нет, – сказала она сквозь маску ее слабость и стресс от изменения нервного состояния. – Это неправда. Ты должен верить мне.

Его инстинктивный кризис ясно проявился на ее лице, конфликт между порывом поверить ей, потому что она была им, и желанием отвергнуть ее, потому что она не должна была отделяться от него. Это был фундаментальный кризис созревания, который проходил гораздо тяжелее – потому что длился минуты, а не протекал медленно шестнадцать лет.