«Работа», в данном случае означала интенсивную физиотерапию и долгие часы тестов, как, впрочем, и новые дознания. И у Ангуса не осталось никакого выбора.

Шизо-имплантаты позволяли докторам полностью управлять его телом. Они могли вызвать сокращение любого его мускула по своему желанию; они могли заставить его идти, или бежать, или браниться, или поднимать тяжести; они могли заставить его выдержать их бесконечные тесты. Они ошеломляли его и вызывали его ярость. Тем не менее, когда он понял, насколько полно они могут контролировать его, он начал выполнять их инструкции до того, как они заставляли его выполнять их. Для него подчиненность была худшей пыткой, чем физические или душевные мучения. Послушание всего лишь заставляло его выть про себя от ярости и жаждать реванша; беспомощность снова порождала кошмар.

Его доктора не догадывались, что он воет от ярости. На своих мониторах они могли видеть повышение интенсивности нервной активности, но они не могли понять, что это такое. Поэтому они не стали программировать компьютер так, чтобы он воспринимал эту активность как тревожный сигнал. Если электрохимические пики и всплески стали бы слишком интенсивными, компьютер использовал бы шизо- имплантаты, чтобы приглушить их. Но до тех пор, пока Ангус подчинялся, они оставляли его в покое в его мозгу.

Допросы были совсем другим делом.

Это не имело ничего общего с обращением Милоша Тавернье на Станции. Вопросы задавались внутри него. Фактически, когда компьютер устраивал допросы, в человеке не было нужды. Компьютер просто задавал вопросы и фиксировал ответы.

Это делалось с помощью обычного, хотя и сложного, чередования боли и удовольствия. Пока работали программы допроса, в его голове, казалось, открывалась щель и множество ограничений и возможностей появлялись в его мозгу. Он думал об этом как о лабораторном лабиринте для крыс, хотя стены и проходы не существовали в физическом смысле и их даже нельзя было увидеть. Если он нарушал ограничения, стимулировались его болевые центры; если он удовлетворял ожидаемое удовольствие переполняло его.

Естественно, ограничения были связаны не с контекстом ответов, а с их физиологической правдивостью. Если бы он мог лгать физиологически не выдавая себя ничем, его ответы принимались бы. Но его компьютер и шизо-имплантат четко фиксировали все симптомы. Они могли измерить любое гормональное изменение; они могли провести мгновенный анализ норадреналина и катехоламина в каждом из его нейронов. На практике любая ложь тут же обнаруживалась.

Ангус сопротивлялся допросам довольно долгое время – день или два, а может быть, даже три. Компьютер не мог контролировать его разум, как контролировал его тело; он мог лишь увеличивать давление, а не подчиненность. А Ангус всегда мог противостоять давлению. Милош Тавернье никогда не смог бы сломать его. Скрипя зубами, безжалостно ругаясь и потея, словно свинья, он пытался выдержать допросы, словно они были психотическими эпизодами, вызванными комбинацией стима и ката; словно ужасы были знакомы ему, и потому их можно было выдержать.

К несчастью, плоть предала его.

По контрасту с физиотерапией, которая демонстрировала его мысленную беспомощность, его допросы опирались на слабости тела. Его мозг был физическим органом; он ненавидел боль и любил удовольствие на клеточном уровне, совершенно независимо от воли. Его автономность отвечала лишь на ощущения. Инстинктивно он восставал против такого количества боли, когда можно было получить такое количество удовольствия.

Используя шизо-имплантаты и компьютерную цепь, допрашивающие сломали Ангуса Фермопила. Они сделали это довольно просто.

Единственное, что он был способен сделать для своей защиты, это раскрываться не полностью – отвечать на вопросы так, чтобы умолчать о некоторых фактах.

Что случилось с «Повелителем звезд?»