— «Закованная Европа»? Листок «Закованная Европа»?

— Да, да, — повторил Гарднер. — Именно листок «Закованная Европа». А почему это вас так удивляет?

— Во-первых, в листке «Закованная Европа» все статьи были подписаны, а во-вторых... я ведь не пишу в газетах, у меня и слога такого нет... вы, наверное, путаете меня с кем-то другим.

— Ни с кем я вас не путаю, — сказал Гарднер.

Он подошёл к шкафу, отпер его, вынул оттуда толстую папку, полистал и вынул из неё конверт.

— Это ваш почерк? — спросил он. — Узнаёте? Оно написано месяц тому назад к Гагену.

— Да, это моё письмо, — ответил Ганка, тщетно стараясь вспомнить, что же в нём было написано, хотя в то же время твёрдо был уверен, что ничего особенно важного в нём не было, — их отношения с Гагеном никогда не носили характера тесной дружбы.

— Так, — сказал Гарднер. — Для меня понятно ваше молчание. Вы имели связь с редакцией и доставляли ей сведения о зверствах на территории протектората.

— Я? — изумился Ганка совершенно искренне. Он и понятия не имел, откуда и как редакция собирает материал, хотя и читал иногда эти страшные короткие письма на последней странице газеты, под рубрикой «В застенках средней Европы». — Откуда я мог бы...

— Значит, — посмотрел на него Гарднер, — помочь вы нам не хотите?

— В чём помочь?! — крикнул Ганка и вскочил.

— Садитесь! Спокойно! — приказал Гарднер. — Помочь в том, чтобы вы очутились на воле.

— Какой же ценой? — спросил Ганка убито.

— Ну, о цене договоримся, — успокоил его Гарднер. — Да сидите, сидите! Слушайте, доктор, говорю серьёзно, не устраивайте мне больше истерик. Больше одного раза я этого не выношу. Итак, вот. Назовите мне друзей Гагена, немного, ну, двух-трёх человек, и... идите к своим обезьянам. Кстати, передайте привет господину профессору. Ланэ говорит, что я осквернил какой-то его череп... Как его там? Ну? Что у него стоял на столе? Какой-то антропос, кажется?

— Питекантроп! — свирепо сказал Ганка.

— Ага, питекантропос. Ланэ говорил мне...

— Ничего вам не говорил Ланэ, — не выдержал Ганка.

Гарднер, прищурившись, посмотрел ему в лицо.

— Не говорил? Ну а если всё-таки говорил? Конечно, не исключено и то, что я вам и вру. Ганке говорю про Ланэ, а Ланэ — про Ганку. Даже наверное это так. Ну а если на этот раз я всё-таки сказал вам правду? Что тогда? «Какой крах! Какое падение! Какая беда!» — продекламировал он.

Ганка пыхтел, молчал и смотрел на пол.

— Ладно. Оставим пока это. Так вот: назовите две-три фамилии друзей Гагена, но, конечно, живых, не повешенных, — и пожалуйста, я раскрываю двери темницы... Нет ли у Сенеки какой-нибудь подходящей цитаты на этот счёт?

— Господи, как всё это глупо! — вдруг воплем вырвалось у Ганки.

— Что именно? — быстро и учтиво осведомился Гарднер. — Что я вас хочу выпустить на свободу или... что ещё?

Голова Ганки разламывалась на части. Он был готов ко всему, прежде всего к ответу за свои статьи, направленные против Кенига, — тут бы он мужественно боролся до конца. Но вот его допрашивали о статьях и людях, о которых он не имел никакого представления, и это оказывалось страшнее всего. «Что за идиотизм? — подумал он оцепенело. — Что же я скажу? Ведь я действительно ничего не знаю о Гагене... Ну а если бы знал, — вдруг пронеслось у него в голове, — тогда что?» И он похолодел оттого, что эта мысль пришла ему в голову.

— Ну? — спросил Гарднер. — В чём же дело? Я жду...

И вдруг Ганка быстро, неразборчиво залепетал:

— Господи, как всё это глупо! Вы же поймите... поймите, я же думал, я же думал, что вы меня будете спрашивать о нашем институте, а вот вы... Но ведь я тут ничего, ровно ничего не знаю... Вот вы говорите: Гаген. Говорите, мой друг! Гаген — мой друг? Какой же он мне друг?.. Совсем он мне не друг. И он никогда не разговаривал о своих делах. Вы его не знаете... какой он замкнутый и молчаливый... Он очень, очень молчаливый...

— Ну, как не знаю! — добродушно улыбнулся Гарднер. — И что молчаливый, тоже знаю. Сообщников своих он не назвал, очевидно, именно по причине этой замкнутости... Вот я вас и прошу дополнить эти показания.

Ганка молчал.

Гарднер посмотрел на Ганку.

— Ну и ещё одно, чтобы вы ясно понимали своё положение. Я мог бы немедленно отправить вас в сад пыток вашего благожелателя Коха. Ну, того самого, с которым у вас произошёл некий инцидент. Но есть ряд причин, по которым я желал бы вас оставить живым. Я думаю, что в этом отношении наши желания совпадают. Не правда ли? — тут Гарднер опять улыбнулся.

Ганка был в страшном волнении.

Во-первых, в словах Гарднера почувствовалось ему что-то похожее на правду. Да и в самом деле — не похож был этот допрос на те, которые в гестапо устраиваются смертникам. Вот того же Гагена допрашивали, конечно, не так. Он, Ганка, запирается, а его не бьют. По всему видно, что Гарднер задумал какую-то ловкую комбинацию. Так вот, надо узнать, какую именно, и тогда почему не обдурить этого молодца... Кстати, он и не выглядит особенно умным. Во-вторых, он, Ганка, думал, что его сразу же станут спрашивать о работе института, а тут, как видно, этим вовсе и не интересуются. Вот, например, его статья только и выплыла в связи с тем, что Гарднеру потребовалось узнать кое-что из биографии Курцера. Самый же смысл её остался для него совершенно неясным или он не обратил на него особенного внимания. И в самом деле — научная статья по очень, очень частному и специальному вопросу. Разве тут так легко разобраться, в чём дело? Он вдруг вспомнил, что и при аресте тоже не забрали его рукописи, а между тем один из обыскивающих листал её, видел снимки и диаграммы и всё-таки ничего толком не понял. Значит, может быть, верно, есть надежда вырваться. Но вместе с тем он видел — и это было третье, — что его не то принимают за совсем другого, близко связанного с редакцией человека, не то действительно что-то вычитали такое в его письме, что даёт им основание причислять его к эмигрантским кругам, занимающимся политической деятельностью. Вот из всего этого следовало немедленно, сейчас же, сделать какой-то вывод, а соответственно с ним и повести себя.

Но как? Как?

Голова шумела.

Он снова заметил, что дрожит.

Это нелепое и позорное предложение путало все его карты. Ведь ещё час тому назад всё было ясно, и ясно до такой степени, что и думать ни о чём не приходилось. Он знал твёрдо, что погиб, и ему оставалось только одно умереть как следует. Но, кроме того, он знал, что так просто ему умереть не дадут. Что перед этим его станут бить, выламывать ему руки, лить в уши и нос воду, может быть, приставлять к телу обнажённый провод, — вот всё это и нужно вынести. Он догадывался, как и кем всё это проделывается, и именно к этому и готовил себя. Но то, что потребовал от него сейчас Гарднер — и потребовал отнюдь не крича и не угрожая, — совершенно сбило его с толку. Потом эти шуточки насчёт Ланэ. Конечно, Гарднер врёт и издевается... он и сам не скрывает этого... но, Господи, Господи, как всё это неприятно! Всё это не то, совсем не то, чего он ждал, чего боялся и к чему готовился. Он растерянно и глуповато смотрел на Гарднера, и даже рот у него был полуоткрыт.

А Гарднер тоже смотрел и тоже ждал.

— Ну что, — спросил он, — подумали?

— Но я... — начал Ганка и махнул рукой: о чём он мог говорить?

— Хорошо. — Гарднер взял телефонную трубку и назвал какой-то номер.

— Это вы, Бранд? — спросил он. — Этот ещё у вас? — Несколько секунд он слушал молча. — Так вот что! Быстро кончайте и ведите его сюда... Уже? У меня в кабинете!.. Хорошо! Хорошо! Хорошо, Бранд! Так я жду!

Он положил трубку, взял карандаш и что-то быстро записал на бумажной ленте.