А со лба стираешь соль. Ты чудачка, ты гордячка! Ты — премудрая Ассоль… * * * Прощай, — говорю себе, — мемуаристика! Некого вспомнить, прошу извинить. Все акробатика, все эквилибристика, Если некому, некому позвонить. Но некому: «Здрасьте, Павел Григорьевич! Тут у меня новых стихов пяток. Нет, не на сборничек и не на подборочку, А лишь на заварочку да на кипяток». Но некому: «Здрасте, вот эта музыка! Корней Иванович, как сыграть? Пускай мне скажет хоть ваша Мурочка, Не то я брошу свою тетрадь!» Но некому: «Здрасьте, Михаил Аркадьевич! Может быть, я забегу налегке? Можно меня водою окатывать, Можно меня трепать по щеке…» Вот так бы строчить и строчить, учитывая, Что услышать — не означает прочесть. Все можно, все можно простить Учителю. Если этот Учитель есть. * * * Вдали истаял контур паруса,
паруса, паруса. Вдали истаял контур паруса, просторы пусты. И наступает долгая пауза, пауза, пауза — И наступает долгая пауза — готова ли ты? Судьба трепещет за пазухой, трепещет за пазухой. Судьба трепещет за пазухой, оплавив края. А что там будет за паузой, паузой, паузой? А что там будет за паузой? Готова ли я? И вновь зовет и колышется, зовет и колышется, И вновь зовет и колышется зеркальная твердь. И все же музыка слышится, слышится, слышится. И все же музыка слышится, и пауза не смерть. * * * Он играет, играет «Элизе»… Без конца повторяет урок. Но мерещится — ближе и ближе Подступает волшебный «Сурок». Прихотлива прекрасная дева, Прихотлива и страшно строга. С ней, пожалуй, не сделаешь дела — Не получится с ней ни фига. На чахоточный слабый румянец Ты себя же, дурила, обрек… Но стоит под окном оборванец, И шарманка при нем, и зверек. Эти фижмы, улыбки, оборки, Эта мягкая влажность руки… Девы мелочны и дальнозорки — Но светлы и пушисты сурки! Он играет, играет «Элизе»… Он повел бы ее под венец! Сердце будет дробиться, делиться, А потом разобьется вконец. Но играет — молчите, молчите! И шарманка ему не пророк. Он не бабе играет — мальчишке, У которого — верный сурок.
