В гостях у царя были скифы. Он говорил с ними о походе на Индию. Это интересовало их тем, что великий завоеватель откроет им путь для набегов. Ведь он же не вечен, а набеги продолжатся и без него.

Александр тоже по-своему видел скифов, они ему были нужны, ведь он же поглядывал в сторону Индии. Он решил удивить их. В бассейне царя уступившего место под солнцем завоевателю Македонскому, готовилось зрелище. По правую руку от Александра, расположились скифы, вокруг была, в полном сборе, вся знать. Из глубины дворца доносился утробный рык.

Запряженные мулы, выкатили к середине арены повозку с клеткой. Вряд ли кто-нибудь сразу узнал в человеке, который поднялся и вышел из клетки, философа Каллисфена. Он был изможден, беспорядочной гривой венчалась его, некогда гордо посаженная голова. Нагота, показалось людям, совсем не смутила его. Он как бы ответил им: «Что же, располагаю тем, что есть, пусть уже ничего не осталось!». Ему кинули плащ. С достоинством он подобрал и надел его на себя.

— Поклонись базилевсу! — сказали ему.

Он поднял бессильную руку и отвернулся.

Рык повторился и прозвучал уже громоподобно. Слуги — персы, готовились выпустить льва и злили его раскаленным железом. Запахло паленой шерстью.

В руке Каллисфен держал свитки. Он очень хотел их сберечь, но им на земле этой, кажется, не было места. На арену вылетел раздраженный лев. Растерялся в начале, громадный зверь. Он не знал неволи: был пойман недавно, и специально, по распоряжению Македонского.

Лев пробежал вдоль бассейна, остановился и присмотрелся к миру. Каллисфен обратился к солнцу, которое уже уходило с неба.

— К тебе, лучезарный Феб, создающий свет правды, к тебе, величайший из просветителей, я, свободный искатель истины и мудрости, обращаюсь с последним словом! Я ухожу из этого мира, где призывал людей выше всего любить свободу, правду и точную истину. Что мог мне сделать тиран, требующий поклонения, равносильного поклонению солнцу? Я рад, что способен послать свой последний привет, тебе, солнце; что даже плененный и помещенный в клетку, я сохранял гордость свободного ученого, мыслителя и поэта.

Мои мысли, моя бессмертная душа, сохранятся в моих записках, переживут меня, и переживут очень многих царей!

Пришел день, который свернет в моей жизни последний исписанный свиток. Но дух мой сильней и бессмертней тела и он улетит далеко за пределы небесных светил, и будет недосягаем воле великих и мелких тиранов. Моя слава переживет меня, пусть лишен я отечества, дома, друзей. Отнято все, что может быть отнято, но мои дарования со мной. Тут кончается власть, которая может быть в этом мире.

Александр рассерженно глянул на распорядителя зрелища. Тот крикнул что-то рабам и во льва полетело копье. В ярости, раненый в ногу, лев сделал первый прыжок. Второй прыжок сбил Каллисфена. Лев раздавил страшной пастью светлую голову человека. Он рвал в куски грудь и лицо, и, рыча, жевал мясо.

Восторгом горело лицо Роксаны. Колыхаясь в такт телу, блистали радужные волны ее драгоценностей и украшений. «Мир, — подумал о ней и себе, Македонский, — покоряют герои, а достанется он таким, как она: ничего в этом мире не значащим, не представляющим ничего».

— Гефестион, — сказал он, — рукопись сохранить! Пусть знают, что Александр велел сберечь труд Каллисфена потомкам. Внимательно перечитать и размножить! Он осуждал меня?

— Нет, он восхвалял тебя!

— Позаботься, — еще раз сказал Александр, — Каллисфен заслужил бессмертия.

— А я к нему не стремился — добавил он, но так, что слышать мог только сам. Роксана разобрала его тихую речь, и не хотела бы с ним согласиться. — Они были правы. — Сказал Александр и плотно сжал губы, потом их скривил в усмешке. — Я ничего не сказал Каллисфену, я просто свел счеты, как женщина не очень доброй души. Я разочарован.

Да, он не громко все это сказал, но внятно. И воин, который был рядом, услышал его. Но воин не понял, как, в чем именно мог бы разочароваться великий и властный как бог, Александр.

Может, и признавал прорицателей он, но не мог с их наукой считаться. Мир, которым владел Александр, был слишком велик, чтобы верно и просто его было предугадать. Не нуждался он, Александр, в этом

Слуги-персы, и эфиопы-рабы, добивали льва, вонзая короткие копья и длинные пики в него, уже красного от лучей уходящего солнца и крови. Начинается смерть, закат победителя и угасание царства — подумал, наблюдая за этим сверху, царь Александр Великий. Не так, может быть, это быстро придет, но придет — первый шаг уже сделан: великий разочаровался в себе.

Бой принес людям Шарки хорошее настроение. Торговое судно поймали сегодня их абордажные крючья. У высокой мачты, на палубе победителя вырастала, как смысл победы, гора добычи. Цену подсчитывать небу, которое примет души убитых, а победители, еще не остывшие от кровавой драки, на плечах и за пазухой, или в четыре руки, носили и сбрасывали добычу. Разворачивались, встряхивали руками, и уходили за новой поклажей.

Со следами боя, на лицах, руках и одежде, стояли вдоль борта пленные, а корабль прощался с миром. Хлопнула глухо, из трюмов, у самой воды, петарда. Утробно, как в жадное горло, в пробитую взрывом дыру, хлынула, с плеском, вода океана. Расцепив жадный прикус, слетели, упали с грохотом на свою палубу, абордажные крючья хищника. Живых и добычи не было больше на том корабле.

Последний сундук, и охапка, — детали сервиза, кальян, серебро, легли, довершив рукотворную гору.

— Ну вот, — обратился к плененным Шарки, — вот все, что от вас было нужно! А посудина ваша, нам не нужна!

Посудина, раненой птицей, припала на бок. Печально и быстро, у всех на глазах, погружался корабль в пучину. Последней памятью, безголосым криком в устах океана, вскрутилась воронка.