Мироносцем в короткой паузе, стала Роксана.

— Скажи ему, царь, — попросила она, — пусть свободный и мудрый подданный, скажет нам: а что сделал ты в этом мире?

— М-мм… — Александр отвлекся, — А знаешь ли, Каллисфен, о чем эта женщина спрашивала меня ночью? «Почему ты не хочешь Индию?» Я ответил, что это глупо, и пояснил, что идти мне в Индию — не в ее интересах. В новой стране, а она прекрасна, я буду тем же, кем здесь — победителем. Македонский не ходит по миру иначе, как покоряя его. А это значит, я в новой стране, выберу новую женщину. Я постарался, чтобы Роксана меня поняла, Каллисфен. Но, я воитель, и жаль, не могу быть настолько мудрым, как ты — свободный философ и гражданин. Но и женщина, видишь, по-своему тоже права. Возьми, — Александр подал полный кубок вина. Скифский, тяжелый, серебряный кубок. — Каллисфен, я не стал бы просить тебя рассказать обо мне. Мне было бы просто неинтересно об этом слышать. Но пусть же услышат другие. А я постараюсь увидеть себя как отец мой, как ты и «весь мир» — он хотел сказать, но сказал, — как Роксана, — со стороны. Человек себя должен видеть со стороны. Выпей, — чуть уловимо он подтолкнул полный кубок в руке Каллисфена, — Я хочу, чтоб ты выпил, потом обернулся к народу и сказал им, а не мне, всю правду, которую ты, я же знаю, — понимаешь великолепно. В голос скажи, не таясь, хорошо, Каллисфен?

Красноречием, кажется, он впечатлил Роксану. Каллисфен поднес к губам кубок. Александр понял, что своего добился, он знал, чем побудил Каллисфена к слову. Он ведь сказал, что человек себя должен видеть со стороны.

Каллисфен вернул пустой кубок. Их окружала полная тишина. Каллисфен не так часто как те, кто подобен ему, говорил с народом, но оставался им всегда понят

— Македонский, — сказал Каллисфен, — не ходит по миру иначе, как покоряя его. Но, как человек, он способен недооценить себя. Не согласен: не так плох Александр, как думает сам о себе, гражданине и муже. Его сердце способно любить, храня его преданным, верным, заботливым человеком. Воин, которому нет в этом мире равных, он прошел путь посредника и примирителя. Запад, Восток как две части света, стали теперь одной частью великой цивилизации. Время бесследно затянет раны полей, где пролита кровь победителей и побежденных. Меч Александра, посеявший смерть, принес мир на те поля брани, которые раздирали Азию до вторжения. Теперь две великих культуры уже открывают себя друг другу. Этот добрый великий процесс обещает быть долгим и плодотворным. Европа и Азия преисполнены светлых идей и прекрасных порывов. Наука двух цивилизаций получит бесценный дар, а народы — благополучие и процветание. Я сказал все, потому что другие слова, будь они верны, или сомнительны — лишни, ведь Александр на этом не исчерпал себя.

Роксана внимательно всматривалась в лицо Каллисфена. Она продолжала слушать: ведь ей речь на греческом переводили. Выслушав, она обратила внимание, что Александр доволен речью.

— А он, — спросила она Александра, — о тебе сказал правду?

— Да. Он сказал только правду.

— Но он же хвалил тебя. Просто хвалил. Нельзя доверять такой правде.

— Правде похвальных речей? — уточнил Александр, не скрывая, что заинтересовался мыслью Роксаны. Он был способен ценить интересные мысли.

— Да, именно так я хотела сказать.

— Каллисфен! — громко позвал Александр, — Ты сказал правду, но это — не вся!

— Никому не дано, Александр, сказать всей правды. Она бесконечна, поскольку неисчерпаем сам человек.

— Это софистика, Каллисфен, а я хочу ясности. Если мне не дано в этой жизни увидеть обратную сторону луны, то обратную сторону правды, я хочу знать. Говори, Каллисфен, ты способен сказать, и только что убедил нас в этом.

— Да, Каллисфен, говори… — несмело, в толпе поддержали царя.

— Обещаю, я с уважением выслушаю тебя и приму как должное то, что не будет по нраву.

— Ты не мог не стать победителем, Александр! — сказал Каллисфен.

Александр насторожился, потому что он знал Каллисфена и угадал, что тот скажет дальше. «Неужели, — он усомнился, — скажет?»

— Потому, что в этом заслуга, прежде всего, твоего отца. Он объединил Македонию и Грецию, он создал армию, ввел успешную форму правления в государстве. Он многое сделал, чтоб ты, полный сил и задора еще не растраченных лет, мог повернуть на восток лицо. За спиной колыхалась армада жаждущих крови копий, земля рокотала под сотнями тысяч копыт боевых коней. Слава великих побед и завоеваний сама приходила к тебе, как наследие от отца к своему ребенку. Ты сжег Персеполь, и ничего не построил до нынешних пор. По великим просторам прекрасных земель, ты нес только лишь разрушения. Ты уничтожил две древних культуры: Сидона и Тира, культуры других побежденных тобою народов.

Потомок эллинов, ты искореняешь греческое в войске своем и в быту сограждан. А себя окружаешь сановниками из побежденных тобою персов, не замечая, что сам покоряешься им, перенимая их роскошь и лесть. Улыбка печали, ненужной печатью ложится на лица воинов, от того, что ты, на персидский манер, одевая себя, заставляешь теперь целовать тебе ноги.

— Довольно! — сухо сказал Александр.

Где-то, совсем в стороне, прозвучал вдруг плач младенца, и быстро стих. Тишина воцарилась в кругу онемевших в испуге людей. Показалось: сейчас будет пролита кровь.

Но кровь не пролилась. Не будет сегодня кровопролития — его не хотел Александр.

— Я стал теперь вдвое сильнее, — сказал Александр, — пусть не увидел обратную сторону луны, но выслушал правду, и полную правду! Я знаю, кто я, и знаю теперь истинное отношение Каллисфена к себе.

— Я готов, Александр! — спокойно сказал Каллисфен.

— И ты думаешь, я возражу тебе? Нет, ты умрешь, хотя смерть неуместна, когда идет пир. Но, как философу, я возражу тебе мыслью философа: смерть бывает уместна. Смерть — это чье-то слово, и так же имеет значение! Слово за мной, Каллисфен! Уведите его!

Царь не восхитился мужеством Каллисфена. Он подумал совсем не о том. «Чем же Роксане мог так не понравиться мой философ?» — подумал он.

«Теперь, — поняла Роксана, — придется найти певцов, жонглеров, шутов и танцовщиц. Аура скованности и неуюта уже никогда не покинет пиры Александра. Только теперь будет вдвое больше слов лести и похвалы. Теперь вдвое чаще мне будут напоминать, что я — царица. Это само по себе придет, уже завтра…».

Каллисфеном царь не интересовался. Философ был помещен, сродни зверю, в клетку. Под солнцем, без крыши над головой. Воды ему получалось также, вдосталь: дождливые тучи, блуждая по небу, не знают ограничений.

Гефестион не сдержался первым:

— Допускаешь ли ты, — спросил он, — что можешь помиловать Каллисфена?

— Я просто не думал об этом. А что говорит он сам, чем живет, о чем просит?

— Он просит только папирус в свитках, чтобы описывать славу твоих походов.

— Давай, пусть пишет.

Через полгода, царь вспомнил об этом:

— Много ли написал Каллисфен? — спросил он, — Если что-то еще человеку сказать?

— Написал он много. Ему еще есть что сказать, но он обовшивел и умирает…

— Ни слова не говорил о прощении?

— Нет. Он сказал, что прощения будет просить у бога, но никогда — у тирана.

— Что ж, «Смерть — это то же слово, и так же имеет значение!» — не забыл Александр свой философской мысли.