туда-сюда.
— О, — посмотрев, улыбнулся комендант, — Вы сказаль, напиник?
— Напильник. Вот я хочу напильник, не машинист. Он теперь — машинист.
— Машинист, я, я…
— Вот, а я не хочу машинист. Он больной. Очень больной. Нога, — показала бедро Аленка, — короткая. И живот, — показала ладонью.
— Вы хотель как?
— Я хотель, хотела «напиник». Вот так, — она показала опять, напильник. Одна ладонь обхватила сзади, другая спереди. Туда-сюда, туда-сюда.
— Гут… — сказал герр
Она отвлеклась. Ладошка в обхвате, осталась у живота, а другая все так же: туда-сюда, туда-сюда…
— О-о! — оживился герр. И присмотрелся, как она, кулачком, в обхвате на толщину рукоятки напильника, водит рукой: от себя и к себе, от себя и к себе. И смотрит, при этом в глаза. Потом осмотрел Аленку, неторопливо, всю, сверху донизу. — Напиник?
— Да, я хочу «напиник». Нога, — показала она, — и живот, — показала тоже, — плохо…
— Фройлен, я тоже, хочу напиник. И, — Вы, фройлен, — напиник… Вы понимайт?
— Понимайт! — закивала Аленка.
— Гут — комендант улыбаясь в сторонку, спросил: — Туль-ин?
— Да, да, Тулин. Чтобы в депо.
Комендант наклонился к столу. Записал: — Туль-ин. Не машинист. Депо!
— Да, да, — радостно закивала Аленка.
— Гут, — сказал комендант, — фройлен. Депо. Завтра.
— Нет. Завтра, сегодня, и послезавтра, он на паровозе, в дороге. Паровоз! Он, — в даль махнула Аленка, — там! Через три дня — здесь.
— Еще просьб?
— Нет, нет. Больше нет. Спасибо!
Комендант по-немецки кому-то скомандовал в коридор. Появился солдат. Показав на Аленку, комендант дал ему распоряжение. Солдат повернулся к Аленке и пригласил идти.
Домой она прибыла на легковой машине комендатуры. Солдат ничего не сказал: ни слова не знал по- русски. Улыбался, пока ее вез, сказал: «Ганс». «Ну а я, — показала, ладошкой на грудь, улыбнулась она, — Аленка» Он пристально глянул, куда показала ладонь. Улыбнулся — понял. Добавил, может, что-нибудь, так, про себя; на своем… Он был очень любезен и проводил до двери.
Аленка считала себя счастливой.
Кочегар — машинист — единая связка! В военное время, цена этой связке особая — жизнь. Здесь она на двоих одна. Не может из них одному повезти. Или наоборот. Жив твой напарник — значит и у тебя все нормально, — и ты жив. Если наоборот, значит все — и тебя уже нет. Ах, кажется жив? Ерунда — ты догонишь его! Связка, в которой нельзя умереть в одиночку.
— Что-то с Гнатышиным ты не поладил?
— Я? — удивился Алеша.
— Ну, да, ты. Хотя он — человек мутноватый. Однако, к начальству близок. И от него кое-что зависит.
— Мы говорили с ним один раз.
— И что ты сказал?
— Одно слово.
— Какое?
— Я сказал «Нет»
— И все?
— Да. Он спросил: знаю ли я, что говорили, когда делали мне аусвайс. Я сказал: «Нет»
— А ты и не знал?
— И не знаю. Знал, что найдут — прикончат. Жалел об одном: никого прихватить не смогу. Ни ствола, ни гранаты, штыка — ничего при себе. Вот об этом жалел.
— Он, видишь ли, намекал, что всех уничтожили. Семеныча — на эшафот, а тебя — в депо. Прямо не говорит, не его это дело — начальство само на твой счет решало. Но мысль, как видишь, имеет. И не молчит. Капает. А капли стекаются в ямки.
— Вот как… — потемнело лицо Алеши, — А ты?
— Я-то знаю: судьбу часто лепят чужие. Бывает. Свои интересы — о них ты ни духом, ни сном, а на тебя, как на карту ставят. Вижу, — лицом ты сошел. А толку? Гнатышин, — подлец, но ведь он ни при чем. Что-то знает? Не больше чем ты! Разбираться — тебе. Получилась сказка… Оттуда и сказка, — откуда надуло! Не плохо надуло — живой. Только я Леша, знаю, что взрослые сказки кончаются плохо — уж больно хитры!
— Не знал.
— Я старше, все понимаю. И я б не хотел в дураках оставаться. Вот я же, к примеру, в намеки: мол, Тулин устал воевать, покалечился, предал своих, — не верю. А как остальные? Плохое в непонятом видится проще. Охотнее верят… Что делать, таков человек. А капли бегут по земле и бегут, да стекаются с ямки. Не знаешь и вправду, откуда же ветер?
Алеша не стал отвечать. Егорыч, а он разве мало сказал? — решил сменить тему:
— Каждый рейс со старухой прощаюсь: вдруг не вернусь? Все может быть… А теперь так вообще понимаю, что если вернусь — это чудо. Скорей — не вернемся.
Вздохнул, и пояснил, не томя Алешу:
— Не в тыл, — по рокаде *
— Танки.
— Вот! А твой брат, партизан, наверняка уже это знает. Ты бы их пропустил?
— Танки? Не пропустил бы.
— Так вот и я говорю… — хмуро, в усы, улыбнулся Егорыч:
— До ночи живем. А там все: мы свое спели.
Состав, в металлическом громе колес, летел, как во встречном течении, — в сумерки, тихо, но верно плывущие от горизонта. В ночь.
— Говоришь, все жалел: под рукой ни штыка, ни гранаты. Уйти понапрасну не мыслил. Обидно. А ведь так и выйдет. Судьба!
До обидного просто, в подарок, отдать жизнь врагу — что может быть хуже и горше, страшней, для солдата? Камень, громаднейший камень, в душе, унесет он с собой Леша.
«Не особо-то, кажется, удивил я его…» — заметил Егорыч.
— Рокада, — признал Алеша, — ты прав, нам пора итожить…
Итожили молча. Каждый свое. Не так это трудно, когда свою смерть осознать успеваешь. Не часто бывает так… Главное — не хватить лишних обид, или надуманных, вымышленных, особенно. А вдруг выпадет жить? Станет тогда за последние мысли стыдно…
Ночь занимала позиции. Было темно, все были живы. Поверилось: завтра, нет, послезавтра, Алеша, Аленка увидят друг друга! «А почему, — думал Леша, — мы должны умереть? Не должны. Я вернусь. Человек рожден не для войны! Я отдал ей, по-честному, все. И как все, как и я, рождена для счастья, для жизни, Аленка!».
Предчувствие встречи казалось сильнейшим.
Аленка украсила дом цветами. Нашла их близко, около дома. Теперь они были в доме. Аленка расставила их по квартире. На кухне и в комнатах, на подоконниках, полках, — везде, где просились сами, откуда они могут встретить Алешу. Счастью много ли, в самом деле, надо? Не много. А счастью Аленки, вообще, просто мизер — Алеша, и все!
Дом-отшельник — привыкла Аленка. Она удивилась, услышав что перед окнами остановилась машина.
