обменялись взглядами, когда она отправлялась знакомиться со своей будущей свекровью, и как после встретила его, возвращаясь в фаэтоне... «Боже мой!» — прошептала Неда, когда наконец дошла до вечера у старого колодца, до объятий и поцелуев, от которых потеряла голову, — все это как будто было предопределено и ничего иного не могло быть!..

Но как только Неда поняла, что с прошедшей ночи она живет только памятью о ней, она вдруг застонала, бросилась на кровать и зарыдала. «Я больше его не увижу, я знаю, предчувствую это, — повторяла она. — Ах, как все это жестоко... Как бессердечно!»

Постепенно она успокоилась, но чувствовала себя совершенно опустошенной. Лежала недвижно, смотрела прямо перед собой. С лестницы доносились голоса — громкий оживленный голос Маргарет Джексон, которая говорила, что уезжает из Софии знакомиться с жизнью окрестных бейских поместий. И притворно веселый, но обиженный голос Филиппа: «Это, разумеется, интересно, я не сомневаюсь. Но вы все же вернетесь к нашему празднеству, не так ли, Маргарет?» — «Как вы милы! Ну конечно же, обещаю вам!» — смеясь, отвечала Маргарет.

Неда не хотела думать об их отношениях. Ее собственная жизнь так запуталась, что она уже не могла бы сказать, что хорошо и что плохо.

Часом позже — они так уговорились с Леандром — за нею приехал консульский фаэтон. Она заколебалась, не сказаться ли больной. Но эта мелкая ложь, которой она хотела покрыть большую — свою измену, — показалась ей унизительной, и она со смелостью отчаяния села в фаэтон.

Все это было как сон. А какой смысл рассказывать Леандру сон, если он может его огорчить и унизить? «Нет, нет. В самом деле, все это был только несбыточный сон, сон», — думала Неда.

Когда фаэтон остановился перед французским консульством, Неда вздрогнула: со стороны мечети Буюк шел Андреа. Как только она увидела радостное выражение его лица, многозначительную улыбку, черные глаза, лукаво-влюбленно глядящие на нее, Неда сразу же поняла: случилось что-то необыкновенное! Он не уехал, он не уедет, и то, что она с такой уверенностью называли сном, было реальностью, самой реальностью.

Поздно вечером Неда надела пальто, накинула на голову платок и тихонько выскользнула из дому. Она не испытывала уже ни стыда, ни угрызений совести. Ею владел один только отчаянный страх, что ее могут хватиться. К счастью, дед ее все еще не вернулся из Ташкесена, а отец и Филипп спали крепко.

Она пробежала через задний двор, отворила калитку в каменной ограде и сразу же очутилась в объятиях Андреа.

— Ты давно ждешь?

— Давно.

— Я не могла раньше! Мне ведь тоже пришлось ждать... Почему ты отстраняешься? — засмеялась она.

Андреа вдруг спросил ее сухо и зло, каким-то чужим голосом.

— Сколько раз он тебя целовал? Скажи, ну! Целовал он тебя, да?

Она кивнула, и он, словно только и ждал этого, резко оттолкнул ее.

— Обними меня, мне холодно, — пыталась она обратить все в шутку; она действительно дрожала, но не от холода, а от страха. — Боже мой, что ты мне наговорил! И за что?.. Ведь он мой жених.

— Ты хочешь, чтоб я этому радовался?

— Ты просто несправедлив... Именно ты! Я тогда тебе напомню истории, которые ты рассказывал на приеме... Да и кое-что другое слышала я о тебе! Да!

— Ты должна понять, что я не могу делить тебя с кем-то…

— Меня делить... Да ты просто украл меня у него! Но что я говорю... Нет, нет, я сама пришла к тебе... Сама. Да, я!

Они сидели, обнявшись, на холоде, и никто и не думал, что уже поздно, что это опасно, нечестно. Разговаривали. О чем? Просто говорили, говорили, испытывая в этом ненасытную потребность. Каждый хотел услышать от другого что-то еще... Начнет ли рассказывать он, она хочет знать все: как это было, почему было и любит ли он ее сейчас; начнет ли рассказывать она, он изводит ее вопросами, и она, словно представ перед неумолимым судьей, отвечает, объясняет, оправдывается. А какое не изведанное доселе наслаждение сидеть вот так, в объятиях этого судьи, и открывать ему душу... Говорили они и о книгах — кто что из них прочел, и что любит читать, и почему любит именно это, а не другое; потом безо всякой связи переходили на войну — что несет она им и чего они ждут от нее, чего желают; потом снова говорили о любви: «Любишь меня?» — «Люблю!» — «А ты?» — «А ты?» — «Если б ты только знал, как я тебя люблю...» Их разговор все время описывал полукружия — одно, другое... вот они уже встретились, замкнулись в круг.

— Господи! — воскликнула она, словно разбуженная городскими часами, отбивавшими удар за ударом полночь. — Когда я подумаю, что ты сейчас мог быть не тут, а где-то в горах, или же я сама была бы не знаю где...

— Оставь, — сказал он, тоже словно разбуженный, но не боем часов, а ее словами. — Не напоминай мне.

Климент и Коста уже перевалили через гребень горы. Коста сильно повредил себе левую ногу и то и дело просил старшего брата:

— Остановимся, передохнем...

— Ну, держись покрепче за меня! Опирайся на палку... Вот так!

— Погоди, погоди, передохну немного, — задыхаясь, сказал Коста, когда они обходили отвесную красноватую скалу, закрывавшую даль.

Он остановился, прислонился к скале спиной, но тут же соскользнул и повалился в снег. Климент бросил тюк, который нес на себе, и присел возле него. Оба они обессилели, взмокли от пота, но сидели на снегу, хотя и знали, что могут простудиться.

Ночь уже давно миновала. Покрытая редкой растительностью скалистая теснина, по которой они спускались, сверкала под лучами восходящего солнца, и турецкие посты, если они вдруг окажутся где- нибудь поблизости, непременно их заметят.

Беды начали сопутствовать им от села Богров, где они, сойдя с санитарной повозки, на которой туда добирались, вдруг наткнулись на хаджи Мину, тестя их соседа Радоя. Правда, старый хитрец завел разговор с возницей-турком и сделал вид, что не замечает их, но они были уверены, что он наблюдает за ними исподтишка и что если он с ними не заговаривает, то определенно только потому, что у него есть на это какие-то причины. Климент даже подозревал, что это за причины. В последнее время, помимо участия в крупном торговом деле своего зятя, хаджи обуяла давняя страсть — он занялся спекуляцией драгоценностями. И где только старик добывал столько позолоченных икон и серебряных крестов, которые сбывал затем коллекционерам-англичанам? Климент не раз своими глазами видел это. Не скупал ли он их у турок, ограбивших при отступлении не одну церковь и не один монастырь? Возможно, что и сейчас он поспешно объезжал турецкий тыл, ведь до позавчерашнего дня он был в городе. Да, встреча с хаджи Миной серьезно встревожила их. Если в Софии узнают, что они вместо того, чтобы ехать в Копривштицу, отправились к линии фронта, то может произойти много непредвиденного...

Рот Косты исказила болезненная гримаса. За последние несколько часов он резко изменился: лицо вытянулось, глаза запали.

— Брат...

— Что, дорогой?

— Послушай, ведь ты видишь тропу.

— Да, вижу. Ну и что?

— Ты меня оставь и иди. Она тебя выведет.

— Как ты можешь даже подумать такое!