«Здорово я поставил ее на место. А как она нос-то задрала! Ха-ха... Она будет показывать город своей свекрови — показывай, показывай, крупную рыбу ловить надо умеючи, чтобы не сорвалась. А та, расфуфыренная старуха, будет ахать и закатывать глаза (навидался я таких в Константинополе и в Каире): “Ах, как интересно!.. Какая романтика!.. Аромат Востока!..” Что греха таить, наш Восток малость грязноват, да ничего не поделаешь! Зато, мадам, здесь родилась ваша будущая сноха, хотя она и делает вид, что не имеет ничего общего с нашим городом... — он шагал, презрительно кривя губы, но стройная фигура девушки не выходила у него из головы. Как она испуганно на него взглянула, как потом улыбнулась, и не просто, а со значением. — Нет, нет, ничего этого не было, — разубеждал он себя. — А как она поднялась в фаэтон, задрав голову?.. Настоящая венка!.. А теперь уж и Париж завоевывает. Ого! — Он мог бы продолжать без конца свои нападки, но вдруг перед ним встал вопрос: — Да разве она теперь наша? Столько лет провела в заграничном пансионе... Когда она уезжала, Коста еще не был женат, — значит, мне было семнадцать... Гм! Помню, как она приходила прощаться... Такая девочка, чистая... “Мне, — говорит, — тяжело покидать наш город”, — а сама плачет, так плачет, что смотреть жалко! Теперь она еще красивее, а заплачет ли? Все у них такие: и бай Радой, и Филипп, а о хаджи Мине и говорить нечего... К черту! Пускай что хочет делает. Здесь ей найдется кому подражать!.. — Андреа стал мысленно перебирать понаехавших в город молодых иностранок, которых, несмотря на свою неприязнь к ним, прекрасно разглядел и запомнил. Разве жена Марикюра не той же породы птица? (Морис де Марикюр был помощником французского консула) А монахини из итальянской миссии в своих крылатых чепцах... та толстушка, что тишком на меня поглядывает... Да и та, другая, англичанка...»

Он продолжал думать об этих женщинах с беспричинным раздражением и с тайным любопытством. Каковы они? Лучше или хуже болгарских женщин? И чтобы это выяснить, он стал шарить глазами по улице.

Базарный день чувствовался и здесь, в отдаленной от торговых рядов части города. Было людно. Горожане и крестьяне в праздничной одежде. Каждый что-то тащит либо на базар, либо домой. У Язаджийской чешмы взгляд его задержался на двух молодых крестьянках, шагавших за телегой с желтыми тыквами. Румяные, как яблоки, лица в рамках ярких платков. Грубая одежда не может скрыть красоты их крепких тел. Обветренные руки легко несут корзины. И шагают эти крестьянки по мостовой быстро, размашисто, сразу видно, что длинная дорога им нипочем.

Андреа снова огляделся вокруг. Навстречу ему с улицы царя Калояна, куда он направлялся, шествовала Белая Катина вместе со свекром и подмастерьем из мужниной портняжной мастерской. Она тоже шла на базар. Широкое, открытое лицо ее улыбается, ядреное тело, налитые груди туго обтянуты платьем. Он поздоровался с нею с дерзкой улыбкой, а на старика и не взглянул. Разминувшись с ними, пошел дальше, твердо решив: «Наши лучше! Конечно, если отдавать предпочтение естественности! Те берут только нарядами да образованием... Если бы наших женщин нарядить в шелка-бархаты да обучить в колледжах и пансионах... Вот с Недой сравнить бы этих иностранок, — вдруг пришло ему в голову. И он представил ее себе опять, но уже в ином свете. Представил рядом с шумной де Марикюр, и со стареющей маркизой Позитано, и с пышнотелой большеглазой монахиней. Куда им до нее! Нет, нет, ты это брось, — остановил он себя. — А прогулка ее с мамашей этого потрепанного консула?.. А ее расчетливость, тщеславие, притворство? Эх, Андреа! Так оно и бывает — яблоко румяное, а раскусишь — гнилое. Пускай выходит замуж за своего разведенного консула с дочкой, которая годится ей в сестры. Пускай едет себе в Париж, в Лондон — куда угодно. Так у нас повелось — чуть пообтешутся, на свое смотреть не хотят, только на заграничное зарятся». С этими мыслями Андреа свернул в улочку, ведущую к Митрополии.

На углу стояли трое. Андреа сразу узнал носатого, лопоухого чорбаджию Мано. Рядом с ним, стреляя во все стороны глазками, зябко кутался в лисью шубу хаджи Теодосие. Третий, что-то говоривший им, стоял спиной к Андреа, но он узнал и его по длинному черному мундиру, расшитому серебряным галуном, какие носили высокопоставленные чиновники местной администрации. Это был муавин^[13] Илия-эфенди Цанов, образованный болгарин, умевший ладить со всеми. Он уже давно занимал свою должность и всегда, а в последнее время особенно, старался быть в хороших отношениях и с турками, и с чорбаджиями, и с ремесленниками — со всеми.

Андреа сухо поздоровался и, проходя мимо, услышал:

— Разумеется, это от меня не зависит, господа, вы сами знаете, но, если к моему голосу прислушаются, надеюсь, что тогда, по крайней мере в городе, не произойдет...

«О чем они договариваются? Что замышляют для взаимной выгоды этот турецкий прихлебатель и расчетливые чорбаджии?» — презрительно думал Андреа, открывая калитку и входя во двор Митрополии. Боязнь опять застать двух-трех учеников прогнала эти мысли. Однако на этот раз двор был совсем пуст. «Неужто никого?» — воскликнул он, глядя на тесно сдвинутые парты. Это восклицание относилось не только к ученикам, в нем выразилась и его собственная ненужность. Он подошел к висевшей на стене карте Оттоманской империи. Его взгляд впился в черный кружочек, под которым стояло: «Плевен». Он смотрел на этот кружочек, вобравший в себя мысли и надежды миллионов. А как он перевернул и его собственную жизнь! В какую бездну его швырнул! А что рассказывал Дяко? Будто наш город объявят столицей? Нет, нет, это было бы слишком хорошо. Дяко сказал это просто так. И Климент тоже — ведь ему этого хочется... Но постой, почему слишком? — опять загорелся Андреа. — Вон София. Она и вправду в самой середине наших земель... Выше — старая Болгария, там — Фракия, внизу — Македония. Почему бы нет? Она как раз на главном пути. Посреди равнины. И железная дорога здесь пройдет...

Он услышал за спиной шаги и испуганно обернулся. Это был служитель Митрополии, горбатенький безобидный человечек с выцветшими слезящимися глазами.

— Сказал бы, что это ты, бай Тарапонтий! Ты чего крадешься как кошка?

— Да ничего, учитель...

— Ты бы хоть издали покашливал, что ли. А то как бы кто с перепугу тебя не стукнул, — рассмеялся Андреа и по-свойски предложил ему папироску. — Нынче наши озорники совсем не пришли, а?

— До ученья ли тут, когда они наслушались про такие страсти?.. Дай-ка огоньку!

— Прикуривай! Эти страсти, бай Тарапонтий, всегда были. А им, баловникам, дай только повод!

— Несколько мальчишек пришло было, а главный учитель велел им идти по домам. И у него на уме то село...

— Какое село?

— А ты разве не знаешь?

— Ничего не знаю!

— Что черкесы подожгли Горубляны, не знаешь?

— Горубляны! Не может быть! Когда это было? Расскажи! Как произошло?

— Вчера... Вчера после обеда, говорят. Все по-разному толкуют, но село сгорело дотла, это точно.

— И убитые есть? И раненые?

— Где одна беда, там и другая... А двух девушек, говорят, увезли. И нескольких малых ребятишек тоже...

Андреа бросил папиросу, яростно раздавил ее каблуком и, не взглянув на старого служителя, выбежал из барака.

— Если не ошибаюсь, это вы, господин Будинов? Здравствуйте! Здравствуйте!

Мягкий приветливый голос, произнесший по-французски эту фразу, оборвал мысли Андреа. Обернувшись, он увидел у зелени забора маркиза Позитано.

— Добрый день, — неохотно ответил он.

— Добар... добар... — радушно улыбаясь, попытался заговорить по-болгарски итальянец. — Делаете прогулка?

— Вроде того.

— Вроде... да? А я все учу язык и никак не научусь!

Консул с комической беспомощностью развел руками и снова перешел на французский.

— Вы куда? Направо? Пойдемте вместе!

— Если вам угодно.

Андреа было не до болтовни и прогулок. Но не мог же он сказать Позитано: «Оставьте меня в покое,