станет вашим верным, безотказным спутником, разделит невзгоды и трудности величайшего, отважнейшего приключения людей за всю историю существования…

И в том же духе. Без конца.

«Не опоздать бы на работу», — подумал Исидор, царапая подбородок бритвой. У него не было исправных часов, и обычно он сверялся с сигналами времени по телевизору, но сегодня, судя по всему, был День Межпланетного Обозрения. Во всяком случае, как утверждал телевизор, наступила пятая (или шестая?) годовщина Новой Америки — американской колонии на Марсе. А телевизор Джона, не совсем исправный, принимал только государственный канал, национализированный в дни войны и оставшийся до сих пор таковым. Так что теперь Джон был вынужден довольствоваться официальной программой из Вашингтона об успехах колонизации ближайшей к Земле планеты Солнечной системы.

— Послушаем миссис Мэгги Клагмен, эмигрировавшую недавно на Марс и любезно давшую нам интервью, записанное на пленку, — предложил ему диктор с экрана. Джон поморщился — он всего лишь хотел узнать, который час. — Миссис Клагмен, как вы считаете, сильно отличается жизнь на радиоактивной Земле от жизни на новой планете, полной всех вообразимых перспектив?

Пауза, затем усталый, высушенный голос женщины средних лет:

— Думаю, меня и всю нашу семью из трех человек больше всего поразило… достоинство.

— Достоинство, миссис Клагмен? — переспросил диктор.

— Да, — ответила жительница Нью-Йорка на Марсе. — Это трудно объяснить. Но мы имеем слугу, на которого можно положиться в эти нелегкие времена… Я нахожу, что это очень подбодряет.

— А на Земле, миссис Клагмен, в прошлом, вы не боялись оказаться в числе так называемых… гм-гм… специалов?

— О, мы с мужем страшно волновались, Просто ужасно. Слава Богу, теперь, когда мы эмигрировали, эти волнения исчезли. И, к счастью, навсегда.

«И для меня они исчезли навсегда, — кисло подумал Джон Исидор. — Мне не понадобилось даже эмигрировать».

Он числился в разряде специалов уже более года, и не только из-за генов. Хуже того — провалил тест на минимальные умственные способности, что делало его, выражаясь попросту, недоумком. Именно тогда на Дж. Р. Исидора низверглось презрение трех обитаемых планет. Но, несмотря на все это, он выжил. У него была работа — он водил фургон доставки животных при фирме по ремонту электрических животных «Ван-Нессовская ветеринарная лечебница». Мрачный босс Джона, Ганнибал Слоут, относился к нему, как к нормальному человеку, что он ценил, уважал и за что был сильно благодарен.

«Морс серта, вита инсерта — жизнь неопределенна, определенна только смерть», — возвещая иногда мистер Слоут, обнаруживая знакомство с латынью. Исидор, неоднократно слышавший сентенцию, смысл ее понимал очень смутно. Но, в конце концов, начав разбираться в латыни, недоумок перестанет быть недоумком. Сам мистер Слоут признал истину, когда ему было указано на данное обстоятельство. Существовали, к тому же, и бесконечно более глупые недоумки, чем мистер Джон Р. Исидор, которые вообще не могли работать и постоянно обитали в специальных заведениях вроде причудливо названного «Института Специальных Трудовых Навыков». Слово «специальных», естественно, напоминало о природе обитателей заведения.

— …но ваш муж не чувствовал уверенности, — продолжал диктор, — даже пользуясь дорогим свинцовым гульфиком, не так ли, миссис Клагмен?

— Мой муж… — начала миссис Клагмен, но в этот момент, завершив бритье, Исидор вошел в комнату и выключил телевизор.

Тишина.

Она рухнула на него со стен, с потолка, выползла из-за поломанной мебели. Питаемая гигантской мощью электростанции Безмолвия, она сплющила Исидора. Всплыла с пола, с серого вытертого ковра. Ее выпустили на волю старые поломанные кухонные причиндалы, мертвые аппараты, переставшие работать еще до того, как в квартире появился Джон Исидор. Мертвая темная лампа-торшер в гостиной тоже источала из-под абажура тишину, и эта тишина смешивалась с тишиной, опускавшейся с потолка. Тишина умудрялась изливаться из всякого предмета, словно собиралась подменить собой все вещи материального мира. Она атаковала не только уши, но и глаза Джона. Он стоял рядом с безмолвным телевизором и видел тишину, как если бы она была живым существом.

Живым! Он и раньше подобным образом ощущал ее приближение. Потом она врывалась без церемоний, явно не в силах ждать. Безмолвие мира не справлялось с собственной жадностью. Это было невозможно теперь, когда оно почти победило.

«А как другие? — подумал он. — Те, что остались на Земле, как они воспринимают тишину? Может, все дело в моих собственных биологических особенностях, в недостатках сенсорного аппарата?»

Но Джону не с кем было обменяться наблюдениями. В слепом и глухом тысячеквартирном доме он жил совершенно один, чувствуя, как дом, вслед за другими подобными домами, день за днем все больше превращается в страшную, безнадежную жертву энтропии. В конце концов, все содержимое квартир рано или поздно станет одноликой массой, неким пудингом бесполезного хлама, который заполнит пространство от пола до потолка. Потом и сами побежденные дома превратятся в бесформенность, погребенные под слоями непобедимой пыли. Сам Джон к тому времени умрет — явление довольно интересное, в перспективе. Занятно было предчувствовать смерть, стоя в пустой гостиной, один на один с всепроникающей, покорившей весь мир тишиной.

Наверное, нужно включить телевизор. Но реклама, предназначенная неэмигрировавшим регулярам, пугала Джона. Она напоминала о множестве путей и возможностей, для него, специала, недоступных. Он не мог бы эмигрировать, даже если бы захотел. Он не нужен им. Тогда зачем все это слушать? Разрази их всех, вместе с программой колонизации! Вот бы там, в колониях, началась война (теоретически, такое возможно) — и все кончилось бы, как на Земле. И все эмигранты стали бы специалами.

«Ладно, — решил Джон. — Иду на работу».

Он потянул дверную ручку, и перед ним открылся темный холл. Бросив один только взгляд в море безмолвия, захлестнувшее дом, несчастный отпрянул. Да, она ждала его, притаившись в засаде — страшная сила, которая, как он явственно ощущал, пронизывала и его собственную квартиру. Нет, он не был еще готов к длинному путешествию по гулким лестницам на крышу, где у него не было животного.

Эхо шагов, эхо пустоты…

«Пара держаться за рукоятки», — сказал он себе и пошел в гостиную, к черному эмпатическому ящику.

Щелкнул выключатель, и в воздухе почувствовался слабый запах ионизации, распространившийся от блока питания. Джон с удовольствием втянул воздух носом, приободрившись. Потом замерцала катодная трубка, подобная бледной имитации телеэкрана. Образовался на первым взгляд случайный узор цветных линий, полос, фигур. Пока ладони не сжимали рукояток, узор действительно ничего не значил. Поэтому, глубоко вздохнув, чтобы окончательно успокоиться, Джон крепко сжал рукояти эмпатического генератора.

Зрительный образ синтезировался мгновенно. Он увидел знаменитый пейзаж — коричневый склон древней горы, уходящий вверх. В сумрачное, бессолнечное небо втыкались скелеты высохшего бурьяна. По склону поднималась одна-единственная фигура, очертаниями напоминающая человека.

Старик в мешковатом балахоне цвета сумрачного неба — Вилбур Сострадальный.

Человек медленно поднимался по склону, и Джон, крепко ухватившийся за рукоятки, постепенно терял ощущение окружающей его действительности. Дряхлая мебель и серые стены отодвинулись в никуда. Он их больше не замечал, оставшись, как и всегда, в ином мире, с унылым серым небом и грязно- коричневой землей. Одновременно Джон перестал быть посторонним наблюдателем — это его собственные ноги царапали теперь камни и гравий. Он чувствовал их острые грани, вдыхал едкую дымку местного неба — совсем не земного неба. Неба какого-то далекого, чужого мира. Посредством эмпатического ящика этот мир оказался в пределах его восприятия.

Он перенесся туда, как обычно — быстро и ошеломляюще просто: произошло физическое и психическое слияние с Вилбуром Сострадальным. То же самое происходило сейчас со всеми людьми на Земле, кто сжимал сейчас рукоятки своих эмпатических генераторов. И не только на Земле, но и в колониях. Джон почувствовал присутствие этих других, в его сознание влился говор их мыслей. Объединяло всех одно: