совсем недавно целые четверть часа, то по крайней мере умиротворенным. День постепенно угасал, но слышно было, что жизнь в просторном доме идет своим чередом, да и с улицы доносился невнятный шум. Дрожание воздуха говорило о том, что солнце уже село. Свет в комнате струился только с белых стен.

Немного охрипшим, словно чужим голосом Камаль произнес:

— Думаю, вы делаете хорошее дело. Хоть я тут и наводил критику. Не знаю, смог бы я когда-нибудь отринуть все привычные представления и, как вы, как другие нищенствующие братья, пойти просить хлеб для бедняков.

Ответ прозвучал отчетливо, ясно, степенно. Ответил Маджар — он сидел на ступе, и его черная фигура вырисовывалась в нескольких шагах, — но, казалось, ответила все прибывавшая, сгущавшаяся тьма, в которой терялись очертания стены.

— Вы такой, какой есть. Зачем хотеть быть другим? Другим можно стать, лишь насилуя свою природу. Какая цель способна оправдать подобное посягательство? И каким он еще будет, этот другой?

— Рассуждая так, можно извинить любое простодушие.

— Вы перетолковываете мои слова, а ведь прекрасно поняли, что я имею в виду.

— Да, понял, — признался Камаль.

И после довольно долгого молчания тихо сказал:

— Люди думают, что ради дела они могут унизить себя, но только принижают само дело, губят его, когда стремятся защитить, принося в жертву свою веру и честь.

Он опять помолчал и лишь потом еле слышно выдохнул:

— Ненавижу, ненавижу благотворительность!

— Благотворительность! Вы думаете, мы потому идем к крестьянам?

— А почему же еще?

Этот крик в полумраке, горестно-изумленный, поразил всех троих, создал атмосферу неловкости, которую никто из них, казалось, не осмеливался нарушить.

И все же голос Маджара зазвучал снова, отдаваясь в пространстве комнаты:

— Мы помогаем будущему появиться на свет. Оно зарождается сегодня, и зарождается там, у феллахов.

— Претворяя в жизнь свои религиозные идеалы, вы ломаете перед крестьянами комедию и надеетесь, что они станут лучше и их эгоизм, безразличие ко всему сами собой рассосутся.

— Наш бог царит в безмолвии. Он не открывает нам сокровенное — ведь мы ему не приятели, — не подсказывает, что хорошо, что плохо. Каждый из нас должен познать это сам, окунувшись в его безмолвие.

Маджар умолк.

Но Камаль с Мартой все еще прислушивались, и их напряженное внимание уже не омывал тусклый свет со стен, оно овевалось ветром с близких полей, в единый миг оживших в таинственном, незримом, непрекращающемся вечернем гуле.

— С ними Бог. Именно они, расплодившись на земле, возвратят миру невинность. Они заселят землю и искупят давно нанесенную ей обиду. Я ведь не только о наших феллахах — я о крестьянах всего мира, лишь малую толику которого мы составляем. Там поднимается человеческая опара, там — плоть, кровь человечества, призванные бороться со злокачественной опухолью, которая образовалась в его теле, подтачивает силы, подвергает человечество смертельной опасности. Или опухоль, назвавшаяся цивилизацией — западной, разумеется, так как другой не существует, — будет удалена, или человечество погибнет. Третьего не дано. Но не нужно думать… Ведь цивилизация, несущая гибель нам, кромсает, пожирает и Запад, который породил ее и теперь отстаивает ее интересы. О, не бойтесь, войны не будет, нам ни к чему пушки, бомбы, да нам их и не раздобыть. Мы побьем их числом, сотрем клеймо, которым они пометили мир. Мы раскинем палатки на площади Согласия, в Гайд-парке, на Бродвее. Мы заново создадим плодородный слой, который даст…

В комнате, продуваемой ветром с полей, раздался грохот, и тут же послышались неуверенные шаги. Марта повернула выключатель. При ярком, режущем глаза свете единственной лампы без абажура, подвешенной к потолку в самой середине, Камаль стоял уже далеко от перевернутого стула, с дрожащими, побелевшими губами, с выражением злобы и мстительности на вытянутом лице, которое как бы сводил на нет его ошеломленный вид. Марта и Маджар могли бы побиться об заклад, что Камаль пробирался к двери — принимая во внимание, где он стоял, куда глядел и куда собирался направить свои стопы, — но свет застал его врасплох и пригвоздил к месту.

Первой к нему подошла Марта и взяла за руку.

— Налить вам что-нибудь? — мягко спросила она.

Маджар стоял в каком-то метре от Камаля и молча за ним наблюдал. Камаль высвободил свою руку и медленно провел ею по лбу.

— Простите. Я немного не в себе.

И, странно улыбнувшись, пояснил:

— Не знаю — должно быть, из-за погоды. Удивительное дело, я не переношу больше этот внезапный зной, как раньше, до учебы во Франции.

Марта подняла стул. Затем взяла с полки стакан, налила в него из кувшина, поставленного на подоконник охлаждаться, и подала вновь усевшемуся на стул Камалю.

Тот попробовал.

— Неплохо, — вымолвил он после первого же глотка, задумчиво уставившись на стакан. — Что это такое?

— Виноградный сок, настоянный на разных фруктах. Нравится?

— Да.

Через минуту молодая женщина уже хлопотала у маленького столика, разместившегося между окнами. Камаль следил, как она все что надо делает молча, без лишних движений; это было так на нее похоже. Что-то непривычное, злое происходило в его душе, он не мог скрыть от себя нараставшего в нем презрения к этим людям.

Маджар так и не стал садиться. Он наблюдал за сценой, ничего не говоря, ничем особенно не обнаруживая своего недоумения или удивления; так же спокойно и непринужденно, как и Марта, он хозяйничал теперь за вторым столом, массивным, больших размеров, который располагался с той же стороны, что и первый, но в правом углу, совсем рядом с полками. Со стаканом в руках Камаль поднялся и подошел к Маджару. Тот стоял к нему спиной и стряпал. В эту минуту он как раз посыпал тонко нарезанным луком лежавшую горкой на блюде рубленую баранину. Потом он взял пучок петрушки, нашинковал и его и все посыпал солью, черным и красным перцем. Затем мясо вместе с луком, петрушкой, специями размял вилкой и получившуюся массу перемешал. Он явно с головой ушел в работу.

«Как человек, который с таким тщанием проявляет свои кулинарные способности, может думать о конце света?» — спросил себя Камаль. Он находил это нелепым.

— Никогда бы не подумал, что вы такой искусный повар.

— Он такое умеет делать — пальчики оближешь, — засмеялась Марта.

— Я готовлю лишь самые простые кушанья, — возразил Маджар.

— Но у тебя так хорошо получается.

«Со смеху помереть можно, — подумал Камаль. — Вот уж действительно, не скажешь, кто из нас, я или они, спит сейчас с открытыми глазами. Одно очевидно: взгляды его она разделяет».

В глубине души он пожалел, что остался. Теперь ему хотелось побыстрее покончить с обедом и ретироваться. «У этих двоих словно вечность впереди».

Смастерив из приготовленного мяса шарики, Маджар вывалял их в сухом тмине и сплющил. Потом загрузил древесный уголь в черную с красным печь, хорошо продутую, и вышел во двор зажечь. Вернувшись в комнату, где на гвозде, повиснув на одной ручке, болталась корзина, он вытащил из нее сверток. Сверток был с жареным ямайским перцем. Маджар положил толстые, величиной с ладонь, блестевшие от масла и местами почерневшие стручки на тарелку, потом из той же корзины извлек огурец, ловко очистил, разрезал пополам и бросил поблескивавшие половинки в салатницу.

Глядя, как тот хозяйничает, Камаль с горечью размышлял: «Жалкий бедолага, вот кто я такой. Взять хотя бы их. Ничто, казалось бы, в их жизни не покоится на прочном основании, все делается — как бы это