исчезнут Мы сегодня как раз и платим за наше многовековое равнодушие к ним.

От Жана-Мари не ускользнуло, что более высокая общая культура и университетская выучка, которыми благодаря гибкости ума Камаль умел пользоваться наилучшим образом, и причем в самые необходимые моменты, давали ему некоторое преимущество над Маджаром. Однако ни по знанию жизни, ни по способности к верным суждениям, ни по умению своеобразно выразить свою мысль давнишний однокашник его друга не уступал Камалю, хотя и был вынужден довольно рано прервать учебу «из-за бедности», как объяснили Жану-Мари, снабдив эти слова некоторыми подробностями, в частности рассказав, что бывший лицеист должен был начать работать в четырнадцать лет, занимаясь переписыванием бумаг в разных канцеляриях, и после нескольких лет подобного прозябания отправился попытать счастья во Францию, долго вел там жизнь простого рабочего, затем конторского служащего, вернее, отправлял обязанности в профсоюзе металлургов, в том самом парижском округе, где и познакомился с Мартой; утверждали, что он был тогда профсоюзным активистом и не упускал ни одного случая для самообразования, читал, сколько мог, и даже немного изучал философию, социологию, право.

— Допустим. Но неужели вы надеетесь, что за вами пойдет много народу, если завтра, пусть даже с благословения властей, вы начнете проповедовать коммунизм? Позвольте уж мне усомниться.

— Но все будет совсем не так, совсем по-другому! Проповедей теперь никто не читает. Мы лишь попросим русских или китайцев прислать нам нескольких инженеров, плановиков. Они составят положительный и отрицательный баланс наших ресурсов, подготовят уже наших, доморощенных специалистов. А потом нам останется лишь сосредоточить усилия в нужном направлении, а за подмогой дело не станет. И ни к чему будут политические кампании, ни к чему агитировать, рекламировать, все будет обсуждено и решено в рабочих кабинетах. Вы, смотрю, живете еще в ту эпоху, когда революцию делали на улицах. В наше время революцию совершают инженеры.

Маджар улыбнулся, но от замечаний воздержался. Камаль распалился еще больше:

— Увидите, рано или поздно мы примем эту программу действий. И лучше, если рано. Поверьте, идеологией тут и не пахнет. В наше время никому нет дела до идеологии. И русские, и китайцы ищут союзников в борьбе с врагами, которые для них еще слишком сильны; будем же достаточно умны, чтобы обернуть это себе на пользу. Всего лишь переманив потребителей у капиталистического хозяйства, существующего только за счет искусственного и безудержного стимулирования потребностей, они уже нанесут ему урон. А ты как думаешь, Жан-Мари?

— Я? — переспросил Жан-Мари, изрядно озадаченный неожиданным вопросом приятеля. — Меня беспокоил бы не коммунизм, как, впрочем, и не капитализм, а пренебрежительное отношение к человеку, его обесценивание, откуда бы оно ни исходило.

Ответ Жана-Мари не удовлетворил Камаля, и он счел за лучшее пропустить его мимо ушей.

— Капитализм знает лишь один закон и молится лишь одному — выгоде, — сказал он. — А моральные ценности — он делает вид, что чтит их, но лишь до тех пор, пока они льют воду на его мельницу. В то время как коммунизм не предполагает подобной сделки, не прикрывается маской духовности или какой-либо еще. Коммунисты не верят в бога, но они честны.

— Позвольте вопрос, — вступил Маджар.

— Задавайте.

— Не превратились ли вы в Париже немного, самую малость в коммуниста?

— Кто, я?

— Да, вы.

— Ни в коей мере.

— Странно. Это меня еще больше тревожит.

— Да что такое вас тревожит? И почему вас надо убеждать?

— Я ничего уже не понимаю. Это выше моего разумения.

— Вы полагаете? А по-моему, все яснее ясного.

— Так-то оно так. Но я никак не возьму в толк.

— Но каких объяснений вам еще недостает?

— Вы-то для себя все решили. Но у меня такое впечатление, что вы пытаетесь совместить две несовместимые позиции. Вы почитаете это в порядке вещей, а мне и впрямь чего-то недостает, я смущен до глубины души.

Замечания Маджара подействовали на Камаля необычно: если до этой минуты его дух, лишенный тяжести, беспрепятственно воспарял вверх и Камаль обнаруживал ясность ума, граничащую с вдохновением, и на редкость удачно отбивался, то теперь его, словно придавленного усталостью, одолела вдруг сонливость, придавшая его лицу отечный вид. Камаль вяло облокотился на спинку стула, и сил у него, казалось, хватило лишь на то, чтобы вполголоса пропеть:

Жан-Мари неожиданно почувствовал себя как в первые дни или даже в первые минуты после приезда сюда; он словно бродил по городу, лихорадочная суетливость в котором, напоминая о минувших веках, странным образом соседствовала с непреодолимым одиночеством, угадывавшимся в образе женщин, закутанных в покрывала незапятнанной чистоты, в фасадах домов без единого окна, во всем этом призрачном мире, исступленно жаждавшем чистоты. В памяти Жана-Мари всплыло, как он в первый раз посетил мать Камаля, какая тихая, светлая, чистая была улочка, он как бы оказался в другом времени или, скорее, вне времени, и, хотя ни одно из окон голубых и белых домов, с беззаботным видом невозмутимо расположившихся на самом проходе, не отворилось, он вдруг очутился посреди толпы ребятишек, говоривших по-французски, но на французов не походивших — так на удивление непринужденно они выглядели, — которые вызвались показать ему дорогу к дому мадам Ваэд. Доведя его до открытой настежь тяжелой двери, окованной железом, они вместе с Жаном-Мари вошли внутрь, в прекрасный сад, обложенный белыми и зелеными плитками. Медленно струилась вода в бассейне. Никогда в жизни он не испытывал такой неловкости, как в эту минуту, окунувшись в полнейший покой. Послышалось шуршанье босых ног, вбежали девочки в длинных, до пят, платьях, но, увидев его, застыли как вкопанные. Одна обратилась к нему на безупречном французском языке, другая принялась выпроваживать ребятишек на улицу. Узнав, кто он, они отвели его в просторную, длинную комнату, где восседала женщина, похожая на древнегреческую статую — лучшего сравнения, которое передавало бы его тогдашнее впечатление, Жан- Мари подобрать не мог. Тут Жана-Мари поджидала еще одна неожиданность: мать его друга совсем не понимала по-французски. Без переводчика в первую беседу им было не обойтись. Жан-Мари не помнил, что именно он тогда говорил, помнил только, как слова сами собой слетали с языка и как мадам Ваэд то и дело прижимала руку к груди и повторяла:

— Камаль, Камаль. — И со скорбной улыбкой добавляла: — Париж.

В это мгновение он переставал слышать голос переводившего, лишь видел перед собой сияющие глаза, нежное, покрытое пушком лицо без каких-либо следов косметики. Привлекательная женщина, заботливая мать, безутешная вдова, горевавшая не столько о муже, сколько о сыне, которого отнял у нее Париж, — Жан-Мари не мог подавить в себе зависть к приятелю.

На столике с подносом из чеканного серебра появился чай с мятой — Жан-Мари такого никогда не пил — и пироги на меду. Ему все подливали да подкладывали, и Жан-Мари догадался, что он должен есть и пить и за отсутствующего друга; он так и сделал. Сквозь слезы мадам Ваэд улыбалась ему.