способным сдерживать непривычную лихорадочную дрожь, которая овладевала им во время подобных встреч. Жан-Мари, пожалуй, мог бы сказать, что полюбил здесь все: страну, людей, их возвышенные, пылкие души, их тайны. Но он не мог себе объяснить, как вырвалось у него признание, ведь у него и в мыслях не было распинаться принародно, хотя на деле так и вышло, потому что, приняв решение, он не счел его столь уж интересным для всех, чтобы навязываться с ним людям, пусть даже своим друзьям. Нет, он явно не узнавал себя.

«Что они о тебе подумают? Опростишься ли ты когда-нибудь, станешь ли таким, как они, научишься ли выражать душевные порывы без надуманной позы, театральных жестов?»

И все же Жан-Мари был счастлив. Просто-напросто счастлив. Он не хотел и думать, что будет потом, не считая даже нужным завтра или в какой-нибудь из ближайших дней объясниться с Камалем. Камаль первый должен был понять его поступок. Бывают случаи, когда чем больше говоришь, тем меньше скажешь; зачастую и несколько слов уже перебор.

Все замерло под немилосердными лучами слепящего полуденного солнца, и одна лишь белая тень привидением ползла в глубине улочки, куда вступил, возвращаясь из конторы, Камаль Ваэд. Невероятно низенькая, квадратная, она ковыляла, прислоняясь рукой к стенам. Когда лишь несколько шагов отделяло Камаля от потрясающей белизны ее покрывала, он явственно различил ворчание:

— Ну и жарища! О всемогущий, умерь немного свои благодеяния! Все только обрадуются. А то хватил через край.

Обняв ее за плечи, Камаль закричал в самое ухо:

— Здорово, тетя!

Старушку скрутил ревматизм, она пыхтела и задыхалась, но на ногах держалась крепко. Она зыркнула на него своими водянистыми глазами, устрашающе жирно обведенными карандашом, что придавало взору глубокомысленность и проницательность. Узнав Камаля, она уцепилась за его рубаху. Все еще разъяряясь на жару, родное привидение привлекло его к себе и чмокнуло в подставленную щеку. Он подставил и другую, вдохнув приятный свежий запах ее одежды, напоминавший запах грудного младенца.

Надлежащим образом облобызав и вторую щеку, тетя Садия оторвалась рукой от стенки и, тяжело облокотившись о его плечо, напустилась на Камаля со словами:

— Ну ты и надушился, дружок! Как кокотка! Что это за духи? Ты мне должен их подарить.

— Непременно, — отозвался Камаль, в первый раз за день улыбнувшись.

— Что ты улыбаешься? Неужели кончились? Подумать только!

— Да нет, осталось еще, — заметил он в сторону и крикнул: — Обязательно подарю!

Племянник улыбнулся при мысли, что в ближайшие дни ему понадобится рупор. Старуха заявлялась к ним и жила у них, сколько ей заблагорассудится, пока ей не надоест, к вящему удовольствию — надо ли говорить? — и Камаля, и матери.

— Ладно, ладно! Что ты разорался? — одернула его тетка.

Казалось, не он вел ее, а она неудержимо, своевольно влекла его к дому.

Дворик, в который они наконец вступили, походил на озеро раскаленного света, в центре которого, распространяя во все стороны отраженные в нем лучи солнца, находился бассейн. Раздвинув края накидки, подставив иссушающему солнцу свое лицо, тетя Садия не переставая брюзжала, распекая создателя:

— Если ты хочешь спалить мир, а нас зажарить, ты, господи, избрал самое верное средство. Ты решил дать нам загодя узнать, каково в твоей преисподней. Что ж, твоя воля. Но мы думаем, рассудил ты не по справедливости.

На пороге комнаты появилась мадам Ваэд, издалека, видно, привлеченная громогласными излияниями свояченицы. Старушка тут же вырвала свою руку у Камаля и заковыляла к поспешившей ей навстречу мадам Ваэд.

— Стой там, душенька. Не хватало еще, чтобы и ты изжарилась.

Мадам Ваэд, пропустив мимо ушей слова старушки, подошла к ней, но тетя Садия не дала ей и рта раскрыть.

— Что это он дуется?

— Кто дуется?

— Да вот он! Или, скажешь, не заметила?

Мадам Ваэд вымученно рассмеялась.

— Да ничего серьезного.

— Ты меня совсем за дуру держишь?

После полыхающего жаром двора их поразил царивший в просторной гостиной полумрак. Подпирая левой рукой больную поясницу, вытянув правую, как бы предваряя свой путь, тетя Садия нерешительно передвигала ноги. Мадам Ваэд попыталась было усадить ее на обтянутый розовым шелком диван, поблескивавший за громоздким столом, но старушка воспротивилась, предпочтя один из обитых стульев, коими был обставлен тяжелый стол. Она рухнула на сиденье, как была, упакованная в свое покрывало. Некоторое время переводила дух. Наконец промолвила:

— Не мешкай долго и призови к себе свою рабу, о глядящий на нас с небесной тверди. Попробуй только забыть!

Только тут сняла она накидку и передала мадам Ваэд, которая стала ее складывать. Затем тетя Садия кокетливым движением спустила шаль на затылок, открыв для обозрения сверкающие золотом старинные серьги. Они привлекли к себе взгляд Камаля — он играл с ними еще в детстве, — и он не устоял перед искушением провести по ним пальцами. Тетка приняла это благосклонно. Улыбка заострила ее черты, но она постаралась ее подавить, что придало ей смутное сходство с хищной птицей, на которую она, впрочем, и так временами смахивала своей неподвижностью. Следы улыбки на обветренном лице сохранили только серые глаза, смущавшие светившимся в них умом.

Мадам Ваэд вышла на кухню сделать соответствующие распоряжения и удостовериться, что завтрак будет скоро подан. Тетя Садия пересела на диван. Она устроилась там, поджав ноги, и погрузилась в молчание, позой и широко раскрытыми, как бы остекленевшими глазами напоминая Камалю сфинкса.

Молчание, хоть и длившееся всего минуту, потребовало, как показалось племяннику, от старушки недюжинной воли. Но уже в следующее мгновение она обрушила на него неподражаемую мешанину из фраз, жестов, иногда даже припевок, передразнивая движения и речи знакомых. В злоязычии своем она вдруг ни с того ни с сего начинала изрыгать хулу на все и вся. Молодой человек, не выдержав, даже отвернулся. Тетка усмотрела в этом непочтительность и, особо не чинясь, тут же обозвала его дурнем.

В глубине души он признал, что тетка на самом деле искреннее его. Она разразилась своим обычным хриплым хохотом, к которому Камаль никогда, наверно, не привыкнет. Необычен был уже сам по себе ее голос. Все думали, что она плохо им управляет из-за того, что туга на ухо. Но она знала всю подноготную города, которую беззастенчиво вам скармливала. Как новости достигали бы ее ушей, будь она глухая? Это обстоятельство немало удивляло его еще мальчиком. При любой его попытке вставить слово тетка внезапно утрачивала всякую способность слышать. Он зря терял бы время и силы, продолжая настаивать. Впрочем, он и не настаивал, тем более что злословие в таких дозах его просто ошеломляло. Чтобы заставить тетю Садию себя выслушать, его мать выработала прием совершенно неотразимый. Она приближала свое лицо вплотную к лицу свояченицы и молча шевелила губами, Старуха слышала. Необыкновенная, удивительная все-таки женщина тетка Камаля!

Как раз в эту самую минуту возвратилась мадам Ваэд, ловко отодвинув скрывавшую дверь занавеску,