«Я иду по земле». Автор — Ренат Суфеев. Какой она была радостью для студента физико-математического факультета нашего КГУ и всех его друзей! Ещё бы — первая книга стихов! Своего рода удостоверение, экзамен на литературную зрелость… Хотя до зрелости было ещё далеко, всё только начиналось. Были литобъединения, обсуждения творчества таких же, как мы, никому не известных поэтов, жаркие споры на одну тему — что же такое Поэзия? Меня всегда поражала скорость, с которой он читал, жадно набрасываясь на новую книгу. Казалось, он не читает, а только просматривает купленный на студенческие копейки сборник стихов, а через несколько минут может уже в разговоре процитировать понравившиеся строки.

Были у нас и выступления перед набитыми студенчеством залами, когда порой «действа» выплёскивались на улицу, и мы продолжали чтение стихов «на сковородке» перед университетом, замечая, что иной раз остановившиеся случайные прохожие «обалдевают» от услышанного, не понимая — что это за несанкционированное зрелище? — студенты, мальчишки — прямо на улице! — читают стихи… В том числе — и очень странные, нигде не опубликованные, никем не одобренные, звучащие сомнительно и непривычно. Это заставляло думать. Позднее всё это назовут эпохой xx съезда. Но стихи были не о партии, не о Сталине (хотя и о нём тоже). Стихи были — о народе, о его горестной жизни.

Звёзды, им зажжённые, с Кремля не свалились. Он и сам в нём часто стоит за окном. Говорят, у Сталина был однофамилец, Гордый и жестокий. Я не о нём.

Однажды утром я развернул «Литгазету» и, увидев в ней статью Андрея Вознесенского «Мы — май!», проглотил её, с радостью обнаружив, что «наш Андрей» привёл в ней стихотворение Романа Солнцева, «физика из Казани», тем самым поставив его рядом со «звёздными именами» Пабло Пикассо, Ренато Гуттузо. Я взял газету и отправился к Ренату, к нашему «Ренатине», который жил тогда недалеко, под кремлём, на Подлужной, вместе с молодой женой Галей в «доме Романовых», в маленькой клетушке. Застал его ещё спящим. Разбудил криком «Подъём!» и шлепком газеты. Он недовольно морщился, жаловался на произвол, кряхтел, потом умылся и прочёл статью. Вознесенский процитировал его стихотворение «Звериную шкуру я сбросил к чертям…», которое кончалось на молодой звонкой ноте и, конечно, было близко Вознесенскому по смелости и манере выражения:

Говорили мы тогда об Андрее, о горизонтах, которые перед нами открываются, но в глазах его заметно проступала не только буйная радость, но и задумчивость, тревога.

Мы уже достаточно были «избалованы» местной прессой, и у него, и у меня имелись публикации в главных казанских газетах. Но в Москве — ни в газетах, ни журналах — мы ещё не печатались. Это пришло позднее. А тут — сам Вознесенский! Будущее рисовалось яркими красками. Будут, будут новые стихи и публикации!

Да ещё какие! — одна ромкина подборка в журнале «Юность» с предисловием Константина Симонова чего стоила! Хотя знаменитая в те времена «Юность», это, вроде бы, чуть позднее, после окончания кгу… Были там, в «Юности», и белые стихи, посвящённые мне — «Баллада о последней спичке», стихи, которые кончались удивительно совестливыми строчками: «Я хочу быть последней спичкой. Я боюсь быть последней спичкой». Только посвящение редакция почему-то сняла, поскольку лишние имена вообще в те времена не одобрялись, считались вещью подозрительной (кто знает, что таится за той или иной фамилией!). А о спичке — это были стихи, написанные в тайге Кузнецкого Алатау, в геологии, в отряде нашего общего друга-геолога Геннадия Купсика, у которого оба мы — жаль, что не в один сезон! — работали маршрутными рабочими или радиометристами… После одной из таких поездок «в геологию» Ромка и стал Ромкой, а не Ренатом — его геологически-поэтическое русское имя впервые появилось с подборкой стихов в журнале «Сибирские огни».

После окончания КГУ он вместе с женой Галей Романовой уехал работать в Сибирь, преподавать физику в Красноярском Политехническом институте. И начал издавать книгу за книгой то в Москве, то в Красноярске. Писал много, иногда казалось — излишне торопливо, но в каждой из новых книг были стихи пронзительные и настоящие. Позднее я запомнил высказывание одного из московских издательских редакторов: «Если в книге есть хоть одно настоящее стихотворение — книга уже имеет право на жизнь!»

Иногда, как всегда скупо, его книги издавали и в Казани. Роман Солнцев стал известен, но мало изменился внутренне — был всё тем же талантливым, обаятельным, весёлым, умным, лёгким в общении парнем. Поэтом. Честным и совестливым.

Немногие в литературном общежитии обладают этими качествами. «Он был талантливей меня…» — строчка из его стихов, посвящённых Вампилову. Как редки такие признания в русской поэзии! Сегодня я, помня эти строки, твержу их в его адрес.

Но цену себе он, конечно, знал. Помню, меня развеселили его обезоруживающие строки: «Вот я пишу стихи. А вы — умеете?»

Умели — вроде бы — многие. Но он неповторим даже в тех стихах, где встречаются труднообъяснимые обороты и языковые шероховатости. Он был настоящим лириком — со своим голосом, своим видением мира. И при всём том оставался добрым, щедрым, улыбчивым человеком.

Летом Роман, обычно с Галей, нередко появлялся в Казани, навещал Мензелинск, где жили его мама и сестра, мы виделись, бродили по городу. Встречались иногда и на съездах Союза писателей в Москве, где он нередко знакомил меня со своими друзьями-сибиряками — с тогда ещё живым классиком Виктором Астафьевым, поэтами Марком Сергеевым, Вильямом Озолиным, Зорием Яхниным.   Увы, сегодня все они уже там.

В те, уже далёкие от нас, шумные времена «перестройки» Роман Солнцев считался очень известным поэтом, прозаиком, драматургом, автором нескольких постановочных фильмов, прошедших по Центральному телевидению, членом знаменитой «межрегиональной группы» Верховного Совета, доживающего свои последние дни Союза ССР, а в 1994 году вместе с Виктором Астафьевым создал и возглавил красноярский журнал «День и Ночь», вобравший в себя не только всё талантливое в Сибири, но и за её пределами — от Сахалина до Риги.

Не забывал он и своих земляков — многие из казанских литераторов, особенно молодых, считали за честь печатать свои стихи и прозу в его сибирском журнале, который стал популярней многих московских литературных изданий.

Казань относилась к Роману Солнцеву довольно сдержанно. Крайние «националы» считали его чуть ли не предателем своего народа, поскольку он пишет не на родном, татарском, а на русском языке (тем самым он попадал в список, где присутствовали и Гавриил Державин, и Анна Ахматова!); другие не понимали, как можно касаться слишком острых тем, не одобряемых многомудрыми партийными чиновниками от литературы.

Помню один из ромкиных рассказов: его пьеса обсуждалась для постановки в довольно известном московском театре. С самого начала шла ремарка: «Правление колхоза. На стенах — портреты Маркса, Ленина, Сталина, Хрущёва, Брежнева, Андропова, Черненко.». Зачитав этот список, режиссёр понимающе усмехнулся: «Ну, это мы уберём, снимем.». Автор с невинной улыбкой вроде бы согласного человека, громко спросил: «Кого?». И в комнате, где проходила читка, возникла, как у Гоголя, — немая сцена, недоуменная, растерянная тишина: верно, действительно, — «Кого?».   Театр, да и только.

Когда началась перестройка, Союз писателей ссср забурлил, и Роман Солнцев развил активную деятельность, приняв участие в создании сначала движения «Апрель», затем — Союза российских писателей. От Казани принял в этом участие и я, грешный. На учредительном съезде срп меня даже избрали в Координационный совет, я попал в число таких имён, как любимые нами Булат Окуджава, Александр Кушнер, Николай Панченко, Григорий Поженян и целый ряд других. Мой старый друг Ромка Солнцев вместе с другим выпускником нашего университета, Игорем Золотусским, были избраны сопредседателями нового творческого союза. На одном из первых, весьма шумных заседаний Совета, произошёл инцидент — Золо-