нельзя обсудить. Леший хочет только одного — Иньку в постель затащить, и меня терпеть не может из-за этого. Володька твой только… но он не музыкант, знаешь ли.

— Да, — согласилась Соня, поразившись тому, как много Готье видит, как много он, оказывается, держит в себе.

— Я вот думаю, что альбом вообще надо переделывать, а то получилась у нас какая-то неведома зверюшка. Иня тянет в одну сторону, я — в другую. в итоге все как-то не звучит. К тому же сыровато. Рано выкладывать, рано продавать. Но она спешит, она бежит. Ей нужен результат. — Готье переложил сардельки в тарелки, нарезал помидор и огурец, накрошил зелень. Разломал хлеб — мягкий и даже еще теплый. Бог его знает, где он умудрился достать его посреди ночи, не в «Макдоналдсе» — это точно. — А отвечать за это потом придется мне. Скажут — Готье выпустил в свет поделку.

— Кто? — спросила Соня, пожав плечами.

До сего момента все, что она видела, — это только то, что никому ничего не надо, и никаких критиков она в глаза не видела и не встречала. Журналисты с усталыми скучающими лицами писали банальные фразы о «молодой, многообещающей народной группе» или, в лучшем случае, о ее, Сонином, молчании, как о некоем интересном сумасшествии. И Соня со временем убедилась, что большая часть этих людей, чьим вниманием Ингрид всегда так дорожила, писали заметки, ни разу в жизни не прослушав ни одной песни Готье и самого его в глаза до этого не видя.

— А судьи кто? Это да — это вопрос, — улыбнулся Готье. — Давай-ка, ешь. Может, ты молчишь, потому что не ешь и у тебя нет сил языком шевелить? Ладно, не красней. Молчишь — и молчи, и очень хорошо, зато я смогу выболтаться. Скажи, тебе нравится в нашей группе?

— Да, — кивнула она, откусив приличный кусок сардельки.

Хлеб был вкусным, сарделька ожидаемой. Кажется, там преобладала соя, мясо было представлено скорее в виде ароматизатора. Но в час ночи, знаете ли, не выбираешь. Ешь, что дают.

— А тебе тоже хочется собирать стадионы?

— Не-ет! — Соня вытаращилась в испуге. Собирать стадионы — этого только не хватало. Ей просто нужен был сам этот драйв, эта толпа вокруг, этот аквариум из хорошо знакомых людей. Зачем стадионы?

— О, вижу. Вижу невооруженным глазом, что нет. И это мне нравится в тебе больше всего, Элиза. Знаешь, ты просто идеальна. Самый идеальный персонаж в нашем муравейнике. Иногда мне и всем остальным хочется заклеить рты, было бы больше толку. Так вот… — Готье подлил Соне и себе чаю, в который он добавил невесть откуда найденный в Сониных шкафах сухой чабрец. Аромат был приятный, а чай получился вкусный. У Ини дома все пили кофе. Все время, днем и ночью, один сплошной кофе, с молоком, в лучшем случае, если в доме имелось молоко, что было нечасто. — Так вот, о Готье. Он, в общем, так и не стал знаменит, не собрал стадионов, знаешь. Но ему это было все равно. Он хотел, чтобы каждая строчка его стихов была совершенной. Конечно, на его субъективный взгляд. Каждый свой роман, каждый очерк он оттачивал и доводил до понятного только ему идеала. И все это он делал даже не для себя, а для искусства. Понимаешь, Элиза, это вопрос выбора. Тут не может быть компромисса. Либо человек занимается искусством, либо бизнесом. Искусство может стать бизнесом, но бизнес искусством — нет. И иногда я чувствую, что зря взял это прозвище, не стоило мне называться Готье. Догадываешься почему?

— Нет. — Соня покачала головой.

Готье встал, подошел к большому Сониному окну и молча постоял. Потом открыл створку, выглянул и присвистнул.

— О, у тебя тут Кремль видно?! Обалдеть! А из вашего окна площадь Красная видна, а из нашего окошка только «Сокола» немножко. Здорово! И куранты слышно! Слышишь? Час ночи, что ли?

— Ага, — улыбнулась Соня.

Куранты можно было слышать только вот такой поздней ночью, когда на улице было по-настоящему тихо. При желании можно было услышать звон с колоколен Храма Христа Спасителя, который заново отстроили всего несколько лет назад.

— Красота. Хотел бы я жить в таком месте. Моя мать всегда хотела жить в центре Москвы. Мечтала выгуливать собаку на Бульварном кольце. В итоге Борис Николаевич у моей сестренки вызвал аллергию, и мне пришлось забрать его. Борис Николаевич — мировой пес, да?

— О да! — рассмеялась Соня. Если с кем у нее и были отношения в группе, так это с Борисом Николаевичем.

— Когда он был еще щенком, он ел все, что только попадалось под руку. Под зубы. Даже плинтус отгрыз в прихожей. Свои подстилки поролоновые изорвал в клочья, не нравился ему поролон. Думаю, что у Вики аллергия началась после того, как Борька сожрал мамину косметичку. Мама на косметику тратит ползарплаты, а он все сожрал. А что не сожрал — понадкусывал. Представляешь?

— Не-а, — хихикала Соня.

— Конечно. Теперь-то Борис — мужчина степенный, поролон не жрет. Зато все остальное жрет. Порода такая. Будешь еще?

Готье пододвинул к Соне тарелку с остатками хлеба. Она покачала головой. Есть она больше не смогла бы, даже если бы заставили. Странно, время шло к половине второго, а они все еще разговаривали, сидя на пустой, залитой электрическим светом кухне, и ни один из них не хотел спать.

— Что скажешь про гастроли, Элиза? Хорошая идея или плохая? Не знаю, может, это и не нужно нам. Может, рано. Конечно, мы не так хорошо сыгрались, как хотелось бы, но, в конце концов, почему нет? Прокатимся. Надо еще обо всем договориться, конечно. Но там все надежно. Ты поедешь?

— Да, — снова сказала Соня. Он забыл, что уже спрашивал ее об этом?

Готье сидел и рассеянно перескакивал с темы на тему. О том, почему он жалеет, что назвался Готье, он так и не сказал, но это было понятно и без слов. В свете того, под чьим очарованием он выбрал это имя, Готье теперь метался между тем, что он чувствовал правильным, что было нужно делать на самом деле, и тем, что ему диктовали обстоятельства. Между музыкой и тем, что предлагала ему щедрой рукой Ингрид.

Этот выбор, очевидно, мучительный для него, не представлял никакого интереса для Сони. Она хотела совершенно другого, и боялась она иных вещей. Боялась, что жизнь, так неожиданно наполнившаяся смыслом, ускользнет у нее из рук, снова станет скучной и серой, как у ее родителей. Незнакомые, не имеющие названия чувства заполняли ее каким-то невесомым искрящимся волнением, пробирали до кончиков пальцев, как бокал ледяного шампанского, и она замирала иногда на несколько секунд от того, что ей становилось трудно дышать.

— Ну что, тебе уж давно пора спать, Элиза. Да?

— Нет, — покачала она головой.

— Уверена? Я сегодня сам не свой. Это все эти гастроли. Иногда мне хочется, чтобы поезд тронулся, а иногда… Где я могу прикорнуть?

Соня встала огорченно, но что поделать? Взгляд Готье снова стал отстраненным, он замолчал и задумался о чем-то. Они прошли в гостиную, где стоял раскладывающийся в большое спальное место диван. Соня достала из шкафа набор постельного белья — родительского, двуспального — и постелила его, игнорируя слабые возражения Готье, который не хотел ее затруднять и беспокоить.

— Ну, спасибо за все сразу, — выдохнул он, когда Соня вручила ему чистую, отглаженную папину пижаму. — Это что, шелк? А, нет, хлопок. Пижама! Я никогда не спал в пижаме, знаешь, в подвале однажды спал, в палатке — да. В пижаме никогда. — Готье рассмеялся, рассматривая ткань в красную клетку. В комнате было темно, Соня включила только маленькую настольную лампу, и лица Готье она не видела. Только спутанные волосы, темные контуры, движения рук на фоне тусклого светового пятна, и еле слышный смех, голос усталый.

Соня вышла из комнаты, закрыла дверь и выдохнула. У нее на лбу от волнения выступила испарина. Она поспешила скрыться в своей спальне, спастись бегством. Ей было не по себе. Нет, это не то слово — не по себе. Она была просто в панике.

Не потому она была в панике, что в ее квартире оставался на ночь кто-то, кроме нее. Она боялась и не любила одиночества, а не чьего-то чужого присутствия. И потом, Готье не был первым человеком, первым мужчиной, оставшимся у нее дома на ночь. Володька оставался несколько раз, и они тоже, кстати,