особняка Соболева перекочевала сюда. Недостаток мест для зрителей восполнили за счет наспех сколоченных дощатых лавок и колченогих стульев – надо думать, выцыганенных в соседних домах и даже без хитрости добытых на помойках… Публика была под стать обстановке. Цыгане в шубах и шелковых рубахах, в драных ветхих штанах. Цыганки в новых платках и старых кофтах, все босиком – и Ляля уже, я уверена, сбросила туфли, ей так привычнее.
У самой сцены – десяток журналистов светской хроники и газетчиков. Двое во фраках сидели на расстеленных газетах. Еще один в старомодном костюме с кружевом, явно взятом у кого-то на один вечер, озирался и поминутно проверял свой тощий кошелек. В сторонке, у стены, удобно свернувшись калачиком, пьяно сопел главный столичный сплетник Завидовский, пишущий сразу в три журнала, что есть величайшее чудо и явная магия: трезвым и вменяемым его даже Семка ни разу не замечал…
Рату Соболева сидела на самом ровно установленном диване, по-северному поджав ноги и время от времени испуганно дергая бриллиантовое колье на шее – наверное, оно казалось удавкой. Студенты-маги гудели, бродили по залу, пробовали знакомиться с цыганками, пытались потрясти воображение окружающих исполнением несложных зрелищных трюков. Карл фон Гесс так и пояснил, оглядев этот многонациональный табор: безуспешно тренируются в исполнении домашнего задания за первый курс. Его опознали и чуть притихли. Арьянцы, два десятка практикантов из Дорфуртского университета, вскочили со скамеек и замерли навытяжку, у них дисциплина в крови и неустранима: декан есть существо высшее и непогрешимое, и это неоспоримо. Они ведь своего ректора вполне всерьез и с придыханием именуют святым Иоганном, да и нашего повадились уже звать святым Марком, он терпит, хоть и не рад. Впрочем, наши оболтусы и прозвище оспорили, и арьянцев высмеяли: точно как теперь, дергая за куртки и приглашая приступить к распитию чего-то загадочно булькающего и невидимого. Судя по мутности фарзы, похмелье предстояло нелегкое и не самое удачное.
Потапыч прошел через зал. Ему все нравилось, он отдыхал душой: часто ли первому министру удается посетить столь неорганизованное и непочтительное к его статусу общество? Соболев хитро прищурился и указал высокому гостю место рядом с Рату, сразу делая знакомство со своей семьей неизбежным, как и последующее примирение с Большим Михом.
Ляля убежала на сцену – ворох ковров, брошенных поверх наспех сбитого дощатого настила, кивнула Алмазовой. Екатерина Федоровна сидела в кресле у края настила, с прямой спиной, решительно поджатыми губами и дирижерской палочкой, явно волшебной: указания исполнялись неукоснительно. Свет потускнел. Все, кто не устроился или по недосмотру остался без места, уселись где пришлось, и наш несуществующий пока что цыганский театр стал театром.
Поскольку за один день невозможно подготовить концерт, Алмазова и не пыталась. Она сразу объявила: у душечки Ляли именины, она будет петь что пожелает и когда вздумает. Прочие же поздравят, поддержат и помогут. Голос у Ляли оказался удивительный. Для столь худенькой девочки, немыслимый. Довольно низкий, иногда с прорывающейся хрипотцой, и гитара новая на диво подошла к этому голосу… Я слушала, и иногда на глаза наворачивались слезы.
Но скоротечная история с покушением мешала по-настоящему близко принять происходящее и участвовать в нем. Хотя Геро подпевала, заодно даруя магию и раскрывая душу слушателей полнее для приятия звучания. Потапыч иногда взрыкивал в самых проникновенных местах. Рату тихо вздыхала, кутаясь в платок, кивала и без звука хлопала в ладоши. А я оглядывалась и хмурилась. Зачем я все это устроила? Зачем? И что имела в виду Ляля, так искренне, даже с надрывом, потребовав праздника? Все получилось, и даже лучше, чем мы надеялись… Цыгане в Ликре издавна пользовались особым вниманием людей знатных и состоятельных. Был хор в «Яре» и еще несколько подобных. Красивые девушки порой выходили за купцов и даже князей. Но театра прежде никто не затевал – настоящего, постоянного и существующего не для ублажения пьющих и обедающих господ, а совсем иного, где пение и танец – искусство, равное признанному и традиционному. Ляля, может быть, потому и просила нас о празднике. Все же одно дело начинать на пустом месте, даже при деньгах и покровительстве Соболева. Совсем иное – получить заранее признание столичных журналов, славу и даже явное одобрение Самого. С Потапычем ведь мало кто решается спорить, он великолепен в своем медвежьем упрямстве. Его и ненавидят-то особенно, с уважением, переходящим в невольное восхищение. А он Ляле гитару подарил… Завтра это будет известно решительно каждому в Белогорске. То, что мы сделали, правильно! Так почему мне тревожно и как быть в следующий раз, когда душа потребует вмешаться, а долг – остаться в стороне?
Я нашла взглядом Хромова. Неугомонный Семка рассовывал деньги по карманам магов-акустиков. Все ясно: заказал сохранение звучания. Наши пластинки никудышные: шум и треск портят голос, лишают глубины и силы, живости и свободы, если не вовлечь в запись магов. Семка именно это теперь предусмотрел.
Я кивнула ему – горжусь, молодец – и снова стала вглядываться в фарзу. Вокруг Потапыча спокойно не бывает. Он вроде домны: никогда не простаивает. Фарза течет и меняется. Слишком много дел его старанием движется, и все они – узлы и нити, расчет и удача, трудности и озарения… Поди выдели из такого облака личное. Неопытная я птица, папа прав. Закрыла глаза и стала пытаться следовать советам Геро. Искать в плотном и сложном тот единственный кадр, ограниченный только мне ведомой рамкой, идеальный. Он то казался понятным, то снова пропадал. Может быть, без явной угрозы и нельзя выбрать варианты спасения? А пока что угрозы нет – именно такой, явной.
Ляля спела последнюю песню. Даже Завидовский проснулся, пьяно всхлипнул, лягнул ногой соседа и захлопал, икая и визжа «браво». Все подхватили, сделалось шумно. Полетели вверх кепки, арьянцы взревели своим неизменно организованным хором единого мнения. Наши студенты взвыли, перекрикивая. Одни побежали к «сцене», другие рванулись к выходу – неразбериха сделалась куда активнее, чем могли ожидать полицейские чины и маги, приготовившие коридор для Потапыча. Мих хмыкнул: он хоть и уважал Корша, но к неудачам полиции относился с какой-то неизбывной издевкой любого ликрейца, беспричинно и заведомо полагающего себя ущемленным в свободе. У нас отчего-то принято сочувствовать не правопорядку, а ловким наглецам, попирающим его, – весело, глупо, с бессмысленной удалью…
– Лева, а ведь выдавят полицию на улицу, – предположил Потапыч.
– Нет порядка, накажи Евсея, – охотно поддержал тему Соболев. Он всегда гулял бурно и недолюбливал полицию, что заваливала его штрафами, предписаниями и повестками.
– В друзья прорываешься, чтобы врагам мстить?
– Подозрительный ты стал. А ну его, Горгона нашего. Пусть дышит, я ему даже выдам жилетки броневые, какие он просил для магов и агентов особенных. Пойдем, пока эти олухи машину в парк не задвинули. С них станется.
Люди все плотнее трамбовались в горлышко выхода. Карл фон Гесс поднялся из своего кресла, оглядел толпу и шепнул несколько слов. Задних разметало, передних подтолкнуло. Студенты мгновенно протрезвели и жалобно заохали: им до такого вовек не дорасти. Ляля, бросившая гитару, пробилась через толкотню и подмигнула мне, поправляя порванный в давке рукав. Она раскраснелась, глаза горели. На Потапыча глядела, как на божество, сунулась ему под руку и затараторила, расхваливая гитару и непрестанно благодаря. Слова звенели, как золотые монетки в серьгах, переливисто и часто.
Мы прошли по расчищенному коридору к выходу. «777» стояла посреди дороги, уже развернутая радиатором к дому, урчала и ждала пассажиров. Студентов постепенно оттирали за оцепление, в парк. Карл отвернулся и пошел к «фаэтону». Бризов выпрыгнул и сам открыл дверь, Фредди прошла к машине и стала усаживать на диваны малышню – Илюшку, Ромку, Надю. Потапыч снова принялся обходить автомобиль сзади, все еще слушая Лялю и благожелательно кивая. Хвалила она так искренне, что не умилиться было невозможно. И все глядели на именинницу, из-за оцепления ей ловко бросали цветы – наверное, за ними и побежали самые расторопные, едва концерт завершился.
Я не знаю, в какое мгновение возникла угроза, но ощутила ее сразу как треугольник – жесткий, прочный, удивительно ловко отсекающий Потапыча от всякой помощи, охватывающий его и сжимающийся…
– Семка! – то ли крикнула, то ли шепнула я.
Выбросила руку вперед, зажмурилась, чтобы не видеть лишнего, не отвлекаться ни на что. Если где-то еще и имелась светлая удача, она упрямо уворачивалась из рамки кадра. Приходилось теснее сводить пальцы, уменьшая область «рисунка». И все равно беду из него не получалось изъять. Но я старалась, задыхаясь и ощущая себя ни на что не годной. К тому же странным образом приходилось держать не одну
