Анна, сиявшая от сознания исполненного долга и опечаленная тем, что поборола страсть, следила за ними взглядом.

— Пусть так же, — произнесла она, — улетят и все мои грешные мысли!

— Бедная госпожа, — отвечала Каттау, — да вы святая!

— Надо поступать как должно, так ведь? — возразила Анна.

Однажды Анна отправилась с мужем в Тернат, что в нескольких лье от Брюсселя. Исаак пожелал снять замок в его окрестностях. Они пришли на станцию и сели в дилижанс. На скамье напротив с гордым видом сидел молодой человек с яркой юной красоткой. Исаак, отводя портьеру, высовывал голову наружу и кстати и некстати поминутно восклицал: «Эх ты! Красивые деревья, высокое небо, прелестные маленькие птички, весна — вот пробуждение природы! Господь Бог свое дело знает. Ах, сладко, должно быть, жить в деревне! Правда, дорогая? — И Исаак нежно жал Анне руку. — Напьемся молока, наедимся сливочного сыру…»

Анна холодно выслушивала все эти пошлости, зная, что не для супружеской любви решил Исаак снять деревенское жилье. Она глаз не могла оторвать от юной пары, сидевшей напротив. Они не перемолвились ни словечком, не пожимали друг другу руки, но Анна подмечала, какими страстными тайными взглядами обменивались они, какой глубокой любовью оба дышали. Очевидно, эта юная пара была из тех, чья свадьба сладилась в пылу молодости; взглянувший на них поэт короновал бы их венком из боярышника: сегодняшние цветы уже завтра превратятся в колючки. Они вышли из дилижанса вместе с Исааком и Анной и тут же принялись бегать взапуски, строя всяческие проказы друг другу: в этих детях говорил голос самой природы.

Невыносимый жар подымался от земли и палил с небес. В широких полях повсюду, насколько хватал глаз, Анна видела все вокруг ослепительным, огненно-ярким: истомившиеся от зноя гибкие стебли цветущей ржи сгибались от ветра, который, пролетая над ними, пропитывался их ароматом; ивы с аккуратно подстриженными кронами, каких так много в деревне, словно на глазах разбухали от переполнявших их жизненных соков. Жить, жить! — казалось, шептали побеги хмеля, обвиваясь вокруг бесчисленных колышков; любить! — казалось, чирикали птички, вприпрыжку догонявшие друг друга; счастье! юность! сила! — говорили нежные луговые травы, быстротекущие воды, трепещущие тополя, мощные дубы и ослепительное солнце, проливавшее потоки живительного света на кипящую жизнью землю. Анна опустила голову и подумала об Отгевааре.

Прогулка у Исаака и Анны получилась невеселой — да так всегда и бывает, если каждый из спутников погружен в собственные мысли. Так дошли до Дильбека. Вдруг оба услышали крики, увидели поднимающиеся вдали облака густой пыли, потом показалась толпа, сперва они не могли ничего различить в густых пыльных клубах, кроме белых пятен лиц и голубых блуз, и вдруг содрогнулись от ужаса, когда почти рядом с ними, быстрая как ветер, мимо пронеслась женщина, преследуемая визжащей толпой мальчуганов. У этой женщины было красивое, холодное и жестокое лицо, распустившиеся волосы хлестали ее по плечам, сильно расцарапанная щека кровоточила, платок спустился и бился на спине, а ноги были обнажены. Казалось, ее юбку, от которой остались одни лохмотья, порвали в яростной схватке; чтобы бежать быстрее, она сняла сабо и улепетывала, держа их в руках. Камни, пыль, куски навоза в изобилии летели ей вслед. Случалось, что она поворачивалась, угрожая мальчишкам или проклиная их; но тогда улюлюканье становилось вдвое громче, а камни летели дождем. Едва скрылась за поворотом одна страшная толпа, как навстречу Анне и Исааку высыпала другая. На сей раз гнались за мужчиной, и не только мальчишки, но и взрослые крестьяне. Тот удирал быстрее вспугнутого оленя. Мертвенно-бледный, опухший, тоже держа в руках сабо, он бежал с жалким лицом, выражавшим неподдельный ужас, ибо ему вслед кидали уже не камни или навоз, а вилы и острые мотыги, сверкавшие на солнце как настоящие орудия убийства. Исаак и Анна едва успели отшатнуться, услышав топот его голых ног, с головокружительной быстротой пронесшихся мимо и взметнувших клубы пыли. Крестьяне, увидев, что не смогут догнать его, остановились и принялись орать: «Laffaerd! Laffaerd, moordenaer! Overspeeler!» (трус, подонок, убийца, прелюбодей); в ужасе поглядев друг на друга, Исаак и Анна поспешили в Дильбек, чтобы узнать причину драмы: они вышли на центральную площадь.

Высоченная женщина с красным лицом и мускулистыми руками, открытыми до локтей, плакала, вытирая слезы передником.

— Сыночек мой, — хрипло голосила она, да ведь они бы убили его, ах сука, ах подонок!

— Да утихомирься, мамаша, — уговаривала ее одна из соседок, — уж ты их хорошенько проучила, а сынок твой теперь свободен.

— Сыночек, бедный сыночек мой, — рыдала женщина. Вдруг она увидела в толпе Анну. — Вот, — сказала она, — вот городская дама, уж она-то никогда не обманет мужа своего, такая уж ни-ни. И не краснейте, госпожа. О-хо-хо! случается же на свете такое, отчего бы и Господу нашему стало дурно! — Она взяла Анну за руку. — Взгляните, — сказала она, вводя ее в просторную деревенскую кухню, — там, подальше, где много тени, в том кресле, жалкое и больное существо. Вот такой он, мой сыночек, вот такой. Каково тебе сейчас, мальчик мой? — Мужчина дернул головой и страшным жестом провел рукой по горлу. — Немой, бедняга, — продолжала мать, — я все стараюсь сделать так, чтобы ты хоть что-нибудь сказал, но ведь дар речи вернется к тебе, это я, мать твоя, тебе говорю. С виду-то он не злой: ведь правда, никому не захочется такого обидеть? И ведь не уродец какой: вы бы посмотрели, как он выглядит при солнечном свете. Ну так вот, два года тому этот несчастный женился на девушке из Боондаля, на той самой, которую вы только сейчас видели, надеюсь, ее убили на дороге. — Мужчина застонал. — Не плачь, сыночек мой, все кончено. Эта девушка за него вышла, да не потому, что очень любила, а просто я дана дитяти своему несколько полновесных тысяч франков, четыре пары лошадей, столько же быков и коров и сорок овец. Тогда это был один из первых парней на деревне, как вдруг год назад, уж не знаю, как все случилось, взял да и обездвижел совсем. Сука, которую вы видели, как она улепетывала, она-то и есть его жена, вместо того чтобы ухаживать за мужем-паралитиком, завела себе любовника, и оба захотели его уморить, чтобы им досталось после него все добро, да не посмели ни ножом пырнуть, ни отравы подсыпать. И вишь чего они тогда удумали, — мать покраснела, — предаваться утехам прямо у него на глазах, потому что каждый раз, как они такое делали, у бедняги, который не мог никого позвать криком, случался страшный приступ ярости, вот они и рассчитали, что один из таких приступов его убьет.

— О нет, — сказала Анна, — такого просто не может быть…

— Не может, — продолжала женщина, — а вот я только что невзначай вошла в дом, да и застала их тут за этим делом…Сыночек мой потерял и силы, и соображение и теперь только и может, что стонать. Но я с тобой, мой бедный Хендрик, — сказала она, целуя мужчину в лоб, — если жена злая, так мать добрая, так-то вот, сыночка ты мой, они тебя уморить хотели, а я тебя вылечу. — Мужчина поднял сжатый кулак — Успокойся, немой бедняга, — сказала она, — ты отомщен как положено, сам видел, я их схватила и так отколошматила, что оба стали как тряпки. Хватает еще силушки в руках у старухи матери, когда ей приходится мстить за своего сыночку. Я и на роже у этой потаскухи отметину оставила своими ногтями, и чепец с одежкой на ней растерзала, а мужика просто в луже изваляла, вот в этой самой, что у них под ногами. Он ушел в таком виде, какой ему под стать.

— Есть Высший Судия, — сказала Анна.

— Да судей-то и в Брюсселе полным-полно, — ответила мать.

Анна, дрожа от ужаса, хотела выйти на улицу.

— Посторонитесь, — сказала ей крестьянка, входившая с ведром, — нужно вымыть весь дом.

Исаак и Анна уехали из Дильбека с тяжелым чувством. Много ночей подряд Анне снилось, что ее, как неверную жену, забрасывает грязью толпа, с улюлюканьем бегущая за ней. Каждый раз после такого сна она просыпалась вся мокрая от слез. Она не хотела никуда выходить, отказывалась даже садиться у окна.