дней жизнью бедняка или изгнанника, с удовольствием рисуя себе нищету и гонения, дабы отдохнуть от королевской власти. Потом он неожиданно менял намерение и замыкался в полном одиночестве; запретив являться к себе на глаза кому бы то ни было, он облачался в одеяние монаха и спешил укрыться в часовне; там он перечитывал жизнеописание Карла Пятого и, вообразив себя в монастыре св. Юста, служил по себе заупокойную обедню, которая, по преданью, навлекала смерть на испанского императора. Но и среди песнопений и дум в его слабой голове проносились противоречивые образы. Никогда мир и жизнь не казались ему прекраснее, чем в одиночестве и вблизи могилы. Он видел не страницы книги, которую принуждал себя читать, а блестящие процессии, победоносные армии, народы, преисполненные любви; он мнил себя могущественным, воинственным, непобедимым, обожаемым; а если во время молитвы солнечный луч падал на него сквозь витраж, он вдруг поднимался с колен у подножия алтаря, движимый жаждой света и простора, которая гнала его прочь от этих мрачных и душных мест; но, вернувшись к жизни, он вновь ощущал отвращение и скуку, ибо первые же встречные напоминали ему своими почестями о королевском могуществе. Тогда он вспоминал о дружбе и призывал ее к себе; но стоило ему убедиться в подлинности этого чувства, как великое сомнение овладевало его душой: он опасался, как бы слишком сильная привязанность к созданию божьему не отвлекла его от поклонения самому творцу, а чаще всего втайне упрекал себя за пренебрежение к делам государства; предмет его временного увлечения представлялся ему тогда существом деспотическим из-за которого он забывает о королевских обязанностях; он создавал себе воображаемые узы и втайне жаловался, что его угнетают; но, на несчастье своих фаворитов, он был слишком слаб, чтобы проявить Неудовольствие гневной вспышкой, которая послужила бы им предупреждением; и, продолжая осыпать их милостями, он лишь разжигал свою тайную неприязнь и доводил ее до ненависти; порой он был способен на все против своих фаворитов.
Сен-Мару была прекрасно известна слабость этого рассудка, который не оставался верен ни одному решению, и пустота этого сердца, которое не могло ни любить, ни ненавидеть по-настоящему; вот почему положение фаворита, вызывавшее зависть всей Франции и ревность первого министра, было столь неустойчиво и столь мучительно, что, если бы не его любовь к Марии, он разорвал бы свои золотые цепи с большей радостью, нежели радость каторжника, видящего, как падают оковы, которые он распиливал в течение двух лет. Нетерпеливое желание покончить с неизвестностью и узнать свою судьбу побудило Сен- Мара ускорить взрыв этой исподволь подведенной мины, как он признался своему другу; ведь он был в положении человека, который, стоя перед открытой книгой жизни, постоянно видит руку, готовую начертать в ней приговор или помилование. Итак, он отправился с Людовиком XIII в Шамбор, исполненный решимости воспользоваться первым же случаем, благоприятствующим его намерениям. Этот случай не замедлил представиться.
Утром того самого дня; когда была назначена охота, король прислал сказать Сен-Мару, что ждет его на лестнице Лилии; будет, пожалуй, небесполезно рассказать об этом удивительном сооружении.
В четырех лье от Блуа и в часе пути от Луары, в небольшой лощине, между топкими болотами и лесом вековых дубов, вдали от всяких дорог, неожиданно предстает перед путником королевский или, точнее, сказочный замок. Можно подумать, что с помощью волшебной лампы некий чародей Востока похитил его в одну из тысячи одной ночи из солнечного края и перенес в страну туманов, ради любовных утех прекрасного принца. Этот дворец спрятан, как сокровище; при виде его голубых куполов, изящных круглых башен, венчающих широкие стены или, как стрелы, устремляющихся ввысь, его террас, господствующих над окрестностями, тонких шпилей, колеблемых ветром, скрещенных полумесяцев, высеченных над колоннадами, можно было бы подумать, что находишься в Багдадском или Кашмирском царстве, если бы почерневшие стены, поросшие мхом или покрытые завесой плюща, и бледно-голубое печальное небо не изобличали дождливого климата. Это здание действительно воздвиг чародей, но прибыл он из Италии, и звали его Приматиччо; здесь действительно скрывался для любовных утех прекрасный принц, но он был королем и носил имя Франциска I. Королевская саламандра сверкает тут повсюду: ее изображение без конца множится на сводах, разбрасывая искры, подобные звездам в небе, она поддерживает капители своей пылающей короной; она окрашивает витражи отблеском своего огня; она извивается по потайным лестницам и всюду как бы пожирает горящим взглядом тройной полумесяц таинственной Дианы, Дианы де Пуатье, дважды богини, дважды обожаемой под сладострастной сенью этих лесов.
От основания этого странного замка поднимается затейливая лестница, полная, как все здание, изящества и тайны; она ведет вверх двойной спиралью и заканчивается выше самых высоких колоколен небольшим фонарем или ажурной светелкой, которую венчает огромный цветок лилии, видимый издалека; два человека могут одновременно пройти по ней, не заметив друг друга.
Эта лестница напоминает сама по себе небольшой уединенный храм; как и в наших церквах, ее поддерживают и защищают тонкие, воздушные и точно ажурные арки. Мнится, что камень был послушным воском в руках архитектора; тот словно лепил его, повинуясь причудам своей фантазии. Трудно себе представить, как могли осуществиться намерения художника, какими словами он объяснил свой замысел рабочим: сооружение кажется мимолетной мыслью, блестящей грезой, неожиданно обретшей жизнь в камне; оно — воплощение мечты.
Сен-Мар медленно поднимался по лестнице, которая должна была привести его к королю, и все дольше задерживался на ее широких ступеньках, то ли чтобы оттянуть встречу с монархом, чьи сетования ему приходилось ежедневно выслушивать, то ли чтобы обдумать предстоящий разговор, как вдруг до его слуха донеслись звуки гитары. Он узнал любимый инструмент Людовика и его печальный, слабый и дрожащий голос, эхом отдававшийся под сводами; король напевал, по-видимому, один из романсов собственного сочинения и по нескольку раз наигрывал неверной рукой незамысловатый припев. Содержание романса трудно было понять, до слуха долетали лишь отдельные слова —
Молодой фаворит пожал плечами.
«Какое новое горе снедает тебя? — подумал он, прислушиваясь.— Полно, попробуем заглянуть еще раз в это ледяное сердце, которому кажется, что оно еще жаждет чего-то».
Он вошел в узкую комнатку.
Король, одетый во все черное, полулежал на кушетке, облокотившись на подушки, и томно перебирал струны гитары; при виде обер-шталмейстера он умолк, с упреком поднял на него свои большие глаза и долго укоризненно качал головой, прежде чем заговорить: наконец он сказал слезливым и напыщенным тоном:
— Что я слышу, Сен-Мар? Что я слышу о вашем поведении? Вы огорчаете меня, пренебрегая моими советами! Вы затеяли преступную интригу. Мог ли я ожидать этого от вас, от человека, чье благочестие и добродетель меня так пленили!
Всецело поглощенный своими политическими замыслами, Сен-Map решил, что они раскрыты, и на мгновение смешался: но он тут же взял себя в руки и ответил без малейшего колебания:
— Да, государь, я собирался обо всем рассказать вам и поспешил сюда, чтобы открыть вам свою душу.
— Обо всем рассказать мне! — вскричал Людовик XIII, то краснея, то бледнея, словно в лихорадке.— Неужто, сударь, вы посмели бы осквернить мой слух своими ужасными признаниями?! И вы так спокойно говорите о своем распутстве! Вы заслуживаете право, чтобы вас приговорили к галерам, как какого-нибудь Рондена; вы обманули мое доверие и тем оскорбили своего монарха. Уж лучше бы вы стали фальшивомонетчиком, как маркиз де Куси, или главарем кроканов! Вы обесчестили свою семью и память маршала, вашего отца!
Чувствуя, что он гибнет, Сен-Мар постарался выйти из положения.
— Хорошо, государь, отдайте меня под суд или велите казнить,— смиренно сказал он,— но только не упрекайте.
— Да вы что, смеетесь надо мной, провинциальный дворянчик? — вскричал Людовик.— Я прекрасно знаю, сударь, что вы не заслужили смертной казни в глазах людей, судить вас будет небесный судия.
— Так почему же, государь, вы не отошлете меня обратно в провинцию, которую так презираете? — спросил вспыльчивый юноша, оскорбленный этим обращением.— Ведь я много раз отпрашивался домой. Но теперь я уеду, я дольше не в силах сносить жизнь, которую я веду подле вас, ангел и тот потерял бы терпение. Повторяю, отдайте меня под суд, если я виновен, или дозвольте мне скрыться в Турени. Вы сами погубили меня, приблизив к своей особе. Моя ли вина, что вы внушили мне слишком большие надежды, а
