против других людей. – Он снова помолчал, затем продолжил: – То, что вы делали, напомнило мне Средневековье, и потому я выношу вам средневековый приговор, соответствующий вашим преступлениям. Вы, несомненно, слышали о судебной ордалии: людей заставляли опускать руки в кипяток или ходить по горячим углям. Я приговариваю вас к испытанию страданием.

Когда осужденных увели, бригадный генерал спросил Фуэрте:

– Что будем делать с Рамиресом?

– Пока ничего, – ответил тот. – Все документы я передал в зарубежную прессу. Рамирес, безусловно, подаст в отставку, и тогда его арестуют и по закону отдадут под суд. Если этого не произойдет, мы сами его арестуем и отдадим под трибунал.

– Этакий внутриармейский переворот?

– Так точно.

Фуэрте направился к себе на квартиру и покормил кошку, которая за удивительно короткий срок выросла с пуму. Зашел в стойло и попотчевал Марию листьями тростника, а потом, прихватив кошку, отправился с Папага-то и его зверьми на прогулку.

Вечером осужденных преступников вывезли самолетом за несколько сотен километров и на парашютах сбросили над джунглями. Они запутались в ветвях деревьев на территории первобытного племени пигмеев чунчо, в котором до сих пор существовал полугодичный пробный брак и практиковалось людоедство.

Рассвело, и продрогшие, измученные лихорадкой странники проснулись. Жалуясь друг другу на головную боль, они меланхолично сгрудились у костерков и подкреплялись желе из гуайявы и кусочками сахара. Чистый воздух был так холоден, что обжигал на вдохе; большинство переселенцев всю жизнь провело на равнине и никогда не видело, как изо рта идет пар. Они вдыхали поглубже, надували щеки, вскрикивали «Ух ты!», когда вырывалось облачко пара, и смеялись, видя, как и другие окутываются собственным туманцем. Скотине тоже было внове, и она при каждом выдохе нервно подпрыгивала, а кошкам хотелось поиграть с паром, и они, усевшись на задние лапы, цапали его передними. Туман лежал на земле по колено, и казалось, люди ходят по облаку, будто сумрачные тени ангелов или заблудшие духи, что поджидают у врат жизни. Когда под ними на востоке долины быстро взошло солнце, все ахнули – никогда еще не бывали они настолько выше светила; туман у земли поднялся до бедер, затем до пояса, и дети ничего не видели вокруг, а взрослых будто разрезало пополам. Пелена заклубилась до макушек, и все присели на корточки – иначе не разглядишь ничего; люди будто нырнули в сумерки – небо исчезло, наступил полумрак.

Внезапно туман рассеялся, вокруг посветлело. Пригрело солнышко, и путников зазнобило, как после пробуждения; настало время пошевеливаться. Они варили кофе, сворачивали пожитки в тюки, набирали воду из ручья во фляги и бутыли, снова загоняли животных в связку. Лошади и мулы вроде приспособились, а вот огромные зебу от непривычного ночного холода явно пострадали: у них слезились глаза, хрипело в груди и текло из носа. Дон Эммануэль заботливо осмотрел быков – большинство зебу принадлежало ему, и он их любил. Надо как-то защитить животных от заморозков, решил он; иначе многие погибнут, особенно когда растеряют жирок на переходе.

Дон Эммануэль немало удивился, узнав, что донна Констанца теперь с партизанами, но еще больше – когда из разговора с ней выяснилось, что она, отбросив манеры гранд-дамы, завела любовника из крестьян, а скабрезности ее забавляют и кажутся поводом для шуток. Первым делом Констанца спросила:

– Эй, приятель! Как там у тебя с хренолюндиями? Всё украшают твои причиндалы?

– Да, все так же, – ответил дон Эммануэль. – Я тут ищу добровольцев, чтоб их вытаскивали.

– Так здесь полно твоих старых подружек из борделя. Они тебя и обиходят.

– Вижу, себе-то вы завели чудесного молодого дружка, чтоб вытаскивал вам хренолюндии.

– Глаза тебя не обманывают, дон Эммануэль, только, в отличие от тебя, красавца, я моюсь почаще, чтоб они там не скапливались.

Только два человека среди переселенцев чувствовали себя не в своей тарелке – Антуан и Франсуаза ле Муан; они тут знали одну Фаридес, свою бывшую кухарку. В условиях исхода наличие слуг выглядело бы неуместным, и французы держались учителя Луиса и Фаридес, деля с ними хлопоты и работу, чтобы не откалываться от общества. Учитель Луис выяснил, что супруги хорошо образованны, интересные собеседники; он и Фаридес подолгу с ними беседовали, подправляя им испанский язык и углубляя знание местной истории.

Поднимаясь все выше, путники преодолели две большие расселины, и тут выше и правее, к северу, Педро углядел пещеру; Аурелио вроде догадался, что там, и они вдвоем отправились посмотреть. Пещера уходила во тьму, и Педро вернулся за лампой.

При мерцающем желтоватом свете они увидели в глубине стенные ниши и высеченные на камне знаки солнца и луны, изображения рыб, змей, ягуаров и гримасничающих стражей. Педро поднес лампу к нише и испуганно отпрянул. Потом осветил соседнюю нишу и поманил Аурелио.

Они попали в подземную гробницу. В эмбриональных позах сидели древние мумии, мертвые пародии на жизнь: из-под туго натянутой кожи выпирали кости, губы отвисли, обнажив зубы, на голых черепах еще торчали пучки косматых волос, отпавшие челюсти замерли в вечном удивлении. Среди них обитали пауки и слепые насекомые, а в одной нише безглазая серебристая змея, обвившая мертвую шею, развернулась и в тревоге скользнула в гнездо к мумии в живот, откуда зашипела, умоляя оставить ее в покое.

– Не надо никому говорить, – сказал Аурелио. – Место священное. И потом, люди решат, что это дурное предзнаменование.

– А по-моему, добрая примета, – ответил Педро. – Вон как давно померли, и никто не потревожил. Как думаешь, золото здесь есть?

– Даже если есть, оно не наше, – неодобрительно заметил Аурелио. – Нам оно ни к чему, пусть им остается.

Они стали пробираться к выходу по осыпающемуся сланцу.

– Никогда не видел столько покойников, – сказал Педро.

– Да видел ты, – ответил Аурелио. – В битве при Чиригуане.

– Может, когда-нибудь найдут и тех мальчиков, – проговорил Педро. – И люди скажут: «Никогда не видели столько покойников». Будут гадать, откуда они взялись.

– Найдут пули в костях и все поймут.

– Но ведь всей правды никто не узнает.

– Надо попросить учителя Луиса записать все, как было, – сказал Аурелио. – Положить бумагу в ящик и закопать с телами вместе.

Они догнали неспешный караван, который, перевалив через гребень, вышел к вытянутому высокогорному плато – из тех, что называются «пахонале»,[64] удивительно плоские и с высокой травой. Решили, что животным неплохо попастись, а люди пусть запасутся травой и отдохнут.

Путники уже подобрались к границе снегов, как раз на высоте, где многих внезапно сваливает горная болезнь. Из двух тысяч переселенцев только Аурелио и дон Эммануэль прежде поднимались так высоко в горы, и они уже замечали признаки недуга.

– Придется провести тут, по меньшей мере, дня три, – сказал дон Эммануэль. – Может, и больше, иначе хлопот не оберемся.

Аурелио согласился, и они стали обходить людей, рассказывая про горную болезнь и объясняя, что нужно сделать привал, станет полегче.

Почти у всех страшно болела голова, некоторые страдали поносом и рвотой. Нечеловеческих усилий стоило оторвать ногу от земли и сделать шаг, и через каждые пятнадцать шагов приходилось останавливаться, чтобы отдышаться. Неодолимая усталость, раздражительность и вялость охватили животных и людей; даже кошки пришли в дурное расположение духа и не охотились друг на друга в траве.

– Вы все какое-то время будете хворать, потому что здесь не хватает воздуха, – объяснял дон Эммануэль. – Если вдруг покажется, что вы умираете, не пугайтесь – вскоре полегчает. У каждого свои методы очухиваться. Одни жрут в три горла и киряют ведрами, а другим от этого только хуже, они почти не едят и не пьют. Или вот одним легче, когда они заняты, а другим надо лежать в темноте, не шевелясь. Мой