фатальный пробел в природе делает его хорошим бойцом. Даже тот, кто намеренно решил умереть и стать мучеником, не верит в свою смерть окончательно.

Упершись лбом в бруствер, Фикрет матерился при каждом вскрике франка. Вопли врезались в сердце и переворачивали душу, хотелось как-то их прекратить — хоть выйти и пристрелить солдата, — но никто не шевельнулся.

Фикрет покопался в своем вещмешке и достал какое-то белое исподнее. Затем примкнул штык, наткнул подштанники и замахал винтовкой над траншеей.

Странное дело — стрельба в нашем секторе вдруг прекратилась. Приставив лесенку, Фикрет стал выбираться из траншеи, а я ухватил его за ногу и по-дурацки спросил:

— Ты куда?

— К твоей мамке в манду, — ответил он.

— Убьют же!

Фикрет глянул на меня сверху:

— Похер, я из Пера.

Он вскинул руки, показывая, что безоружен, и пошел на крики раненого. Затем поднял человека, донес до траншеи франков и положил на край бруствера. Потом очень медленно и осторожно, не пригибаясь, а лишь отирая рукавом лоб, зашагал обратно, и франки одобрительно кричали ему вслед.

Когда Фикрет свалился в траншею, мы, пораженные его поступком, молча смотрели на него. Он взял свою винтовку, сдернул со штыка подштанники и показал прореху.

— Еще одна дырка, зараза, — только и сказал он, засовывая исподнее в мешок. — Удачно, что мне похер.

Меня удивил этот акт героизма и сострадания, потому что я много раз видел, как Фикрет хладнокровно закалывал раненых и весело убивал пленных. Я спросил, почему он так неожиданно превратился в ангела, и Фикрет, виновато пряча глаза, ответил:

— Иногда для разнообразия охота сделать что-нибудь приличное.

С тех пор мы ему больше не верили, когда он говорил: «Мне похер, я из Пера».

Обычно мы проводили два дня в окопах и хоть день на отдыхе, когда можно было постираться, избавиться от вшей, нормально поесть и отоспаться. После загаженных траншей с мухами и трупами прелестные места в тылу вообще казались раем. Франки захватили совсем небольшой плацдарм, и отходить на отдых им было некуда — везде доставали наши пули и снаряды. Ужасное невезенье родиться франком.

Мы стояли в греческой деревушке, покинутой большинством жителей после того, что случилось с их женщинами. Не обложенный камнем деревенский колодец являл собой просто дырку в земле, куда однажды свалилась коза.

Сначала мы услышали гулкое меканье, доносившееся из колодца, и Фикрет пошел глянуть, в чем дело. Он позвал нас, и мы увидели смутно маячившую в дыре козу, которая барахталась, пытаясь по стенкам вылезти наверх. Я сходил за лейтенантом Орханом. Заглянув в колодец, он сказал:

— Если сдохнет, отравит воду, и к тому же это хорошая дойная козочка. — Оглядел нас и добавил: — Нужен доброволец.

Все невинно отводили глаза, и лейтенант показал на Фикрета:

— Ты.

Фикрет вытянулся и гаркнул:

— Мне похер, господин лейтенант, счастлив стать добровольцем!

— Молодец, солдат.

И вот Фикрета не слишком туго обвязали веревкой вокруг груди и спустили в колодец. Нас было человек десять, спуск прошел легко.

Козочка была некрупная, но Фикрету пришлось повозиться, пока удалось схватить в темноте перепуганную животину, не желавшую, чтобы ее поднимали. Долгое время снизу доносились козье меканье, шумные всплески и голос Фикрета:

— Мать твою ети на сухом пути семь раз по девяти, загнать тебе в сраку злую собаку, чтоб она ныла, выла, ебла и скребла и выебла такую блядь, как ты, еб твою мать, драная сука, манда ты мохнатая…

Свесившись вниз, мы по-козьи мекали и ржали над Фикретом. Его ругань, наш смех и козье меканье гулким эхом гуляли меж стен колодца.

Наконец Фикрет ухватил козу поперек туловища и, зажав подмышкой, стал выбираться наверх, а мы тянули веревку. Не переставая ругаться, он добрался до края и уже почти перевалил козу, но тут она обосралась, и дерьмо плюхнулось в воду. Коза же мекнула и удрала. Я вспомнил, как Ибрагим подражал козьему меканью, представляя «козу, которой нечего сказать», и меня кольнула грусть по дому. Насквозь промокший, в синяках и кровоподтеках от козьих копытцев, Фикрет, пыхтя, перевалился через край и пожаловался:

— Сучья дочь, все яйца мне отбила.

Скомандовав «смирно», лейтенант Орхан приказал:

— Рядовой Фикрет, полезай и собери дерьмо.

На некрасивом лице моего друга отразилось негодование.

— Разрешите обратиться, господин лейтенант, — сказал он.

— Обращайтесь.

— Почему я? Хоть мне и похер.

— Потому что нет смысла промокнуть кому-то еще, потому что тебе все похер, но главным образом потому, что это приказ.

И Фикрет снова полез вниз, а лейтенант Орхан сказал:

— Нам, ребята, остается надеяться, что козье дерьмо не тонет.

Насквозь мокрый, с карманами, набитыми черными блестящими катышами, Фикрет выбрался из колодца, торжественно выложил из дерьма полумесяцу ног лейтенанта, вытянулся и, роняя капли, отдал честь. Лейтенант отсалютовал в ответ. Они с Фикретом ели друг друга глазами, потом Орхан сказал:

— Рядовой Фикрет, если б существовал орден за спасение коз, избавление от козьего дерьма и сохранение в чистоте водного источника, я бы тебя к нему представил.

— Благодарю, господин лейтенант.

— К счастью, тебе все похер.

— Так точно, господин лейтенант, — согласился Фикрет.

— Хочешь узнать, почему ты стал добровольцем?

— Никак нет, господин лейтенант, — ответил Фикрет, следуя своему освященному временем принципу.

— Понимаешь, от тебя пахнет, точно как от козла, и я подумал, коза не очень испугается, если рядом окажешься именно ты. К тому же мне казалось, тебе будет приятно подержаться за нечто женское, даже если это всего лишь козочка.

Фикрет выглядел искренне польщенным, будто получил комплимент.

— Спасибо, господин лейтенант, — сказал он, отдавая честь.

Орхан чуть улыбнулся и козырнул в ответ.

— Свободен, — сказал он и, все еще улыбаясь, ушел.

Когда мы сидели под лимонным деревом и, прислушиваясь к далекой канонаде тяжелых орудий, ели сыр с оливками, Фикрет повернулся ко мне, постучал себя пальцем по носу и сказал:

— Все-таки мы с лейтенантом понимаем друг друга.