полк. Осман знал, что предназначен судьбой не для нынешнего дела, и оттого при исполнении порой раздражался.

По прибытии в город сержант побрился у цирюльника и, посвежевший, благоухающий лимонным одеколоном, расположил призывной участок на площади под платаном, отправив жандармов и писаря за новыми солдатами для империи.

Вот так Искандер, под сенью замызганного полога радостно лепивший свистульки для экспортного бизнеса господина Теодору из Смирны, вдруг осознал, что рядом стоят четыре незнакомых жандарма и писарь, ожидающие, пока он закончит очередное изделие. Искандера кольнул страх, поскольку первой мыслью было — что он натворил? Писарь поправил съезжавшие очки и спросил:

— Ты Искандер, здешний гончар?

— Да, я Искандер. Мир вам.

— И тебе, — сухо ответил писарь, сдвинув на затылок феску и карандашом почесывая лоб. — Хотя, боюсь, миру будет меньше, чем ты хочешь.

Искандер молчал, и писарь продолжил:

— Объявлена всеобщая мобилизация, тебя снова призывают. Сожалею, если это причиняет неудобства, но, боюсь, ничего не поделать.

Искандер побледнел:

— Я уже отслужил! В Аравии. Можете проверить. Я отслужил.

— Знаю, знаю, — ответил писарь. — Но, пойми, ты все еще на учете. Остаешься в резерве шесть лет, а прошло только пять лет и девять месяцев.

— Так почти шесть! — в ужасе воскликнул Искандер. — Что будет с моей семьей? Как им жить?

— Что с нами будет? Как нам жить? — взвыла Нермин, когда растерянный супруг стоически сообщил ей новость. — А дети? Где нам взять денег? Мы умрем с голоду. Никто нас не спасет. Так было, когда тебя отправили в Аравию. Мы превратились в кожу да кости. А если тебя убьют? Мне не вынести все это снова. Вай! Вай! Вай! — Нермин горестно раскачивалась, отирая глаза рукавом.

— Это священная война, — покорно сказал Искандер. — Объявили джихад. Аллах управит, на все его воля. Что я могу поделать? Надо идти. Франки объявили нам войну, и завтра я должен отправляться. Если убьют, попаду в рай, если на то воля Аллаха.

— Какой от тебя толк в раю? — всхлипнула Нермин.

Тогда из тени выступил Каратавук и, опустившись перед отцом на колени, приложил его руку к губам и ко лбу.

— Папа, — сказал он, — позволь мне пойти вместо тебя.

Искандер взглянул на сына:

— Тебе только пятнадцать.

— Я сильный. Могу воевать. Я смелый. Разреши. Меня все равно скоро призовут. Отпусти меня сейчас. Ради братьев и сестер, ради мамы.

Искандер безмолвно смотрел на любимого сына. Он понимал, что ответа у него нет. Скажи он «да» — и будет чувствовать себя трусом, готовым подвергнуть сына опасности. Скажи «нет» — и жене с детьми не на что будет жить. Нермин тоже не знала, что сказать. Она встала на колени рядом с сыном, взяла его руки, поцеловала и прижалась к ним щекой, чтобы он почувствовал теплую струйку ее слез.

— Я не дам тебе разрешения, — сказал наконец Искандер, в ком гордость победила здравый смысл. — Я должен выполнить свой долг. Это священная война, и у меня нет выбора. Аллах защитит своих детей.

Каратавук стал возражать, но отец поднял руку, веля замолчать.

— Довольно, — сказал Искандер. — Аллах непременно запомнит твое предложение, как запомню и я. Ты превосходный сын.

Вскоре Каратавук разыскал своего друга Мехметчика, и они вдвоем отправились к сержанту Осману, который вместе с писарем расположился на площади под платаном. Сцепив руки за спиной и покачиваясь на носках, сержант вопросительно приподнял бровь, скептически оценивая дождавшихся своей очереди мальчишек.

— Мы хотим записаться добровольцами, — сказал Мехметчик.

— Чего вдруг? — отрывисто спросил сержант.

— Ради империи и Султана-падишаха.

— Тебе сколько лет?

— Восемнадцать, — соврал Мехметчик.

— Звать?

— Мехметчик.

— Чей сын?

— Харитоса.

— Стало быть, Мехметчик, сын Харитоса? Ну, Мехметчик, небось, прозвище?

— Да, бейэфенди. Мое настоящее имя Нико.

— Жалко. Уж больно «Мехметчик»[63] подходит для солдата. Значит, вы с отцом христиане?

— Да, бейэфенди. Но я все равно хочу воевать, только вместе с Каратавуком. За империю и Султана- падишаха.

На лице сержанта промелькнуло недоумение.

— Что еще за птица, с которой ты хочешь воевать?

— Каратавук — это мое прозвище. — Каратавук шагнул вперед. — Настоящее имя Абдул.

Сержант оглядел мальчика: темноглазый, с золотистой кожей, чуть выше среднего роста.

— Эти ваши прозвища кого угодно с ума сведут, — наконец объявил он, раздраженно махнув рукой. — Похоже, у всех тут клички, хотя Пророк ясно их запрещает. Чей ты сын?

— Гончара Искандера.

— Понятно, — сказал сержант. — Но сперва разберемся с ним. — Он повернулся к Мехметчику, коренастому и невысокому, но удивительно похожему на приятеля. — Стало быть, ты Нико, сын Харитоса, и, говоришь, тебе восемнадцать. И ты христианин, да?

— Да, бейэфенди. Но сейчас в армию берут и христиан.

— А то я не знаю. Я сам солдат и уж в этом разбираюсь. А ты разве не знаешь, что это священная война? Не слыхал, что мы воюем с франками, а они — христиане? Не знаешь, как они надули нас с кораблями?

— Я — оттоман, — гордо сказал Мехметчик. — И одни франки за нас. Я слыхал, они прозываются «немцы».

— Да, германцы за нас, но все равно это священная война, и никто христиан в армию не возьмет, а то еще ударят в спину. Обыкновенный здравый смысл, и только. Хочешь участвовать — поступай в трудовой батальон.

— В трудовой батальон?

— Дороги, мосты и все такое, — пояснил сержант.

— Я хочу сражаться, а не ямы копать, — презрительно фыркнул Мехметчик.

— Тогда не лезь в добровольцы. — Во взгляде сержанта промелькнула смешинка. — Все равно со временем тебя заберут, и отправишься в трудовой батальон. Вероятно, когда тебе действительно стукнет восемнадцать. Вообще-то солдату много приходится копать. Вот и будешь рыть ямы, только не под пулями, все ж маленько безопасней.

Глаза Мехметчика горели злым огорчением, он только и нашелся, что сказать:

— Мне безопасность не нужна.

— Извини, малец, — посочувствовал Осман. — Я считаю, потребуется забирать всех, кого только можно. Вообще-то у меня самого один дед был христианином, родом из Сербии, но я тут ничего не решаю. Погоди, может, правила изменят. А пока, если действительно хочешь помочь Султану-падишаху и империи, заготавливай провизию и разводи мулов — это лучшее, что ты можешь сделать. — Сержант повернулся к Каратавуку: — Теперь с тобой. Ты — сын гончара Искандера. Тебя нет в списке. А твой отец есть. — Осман взглянул на писаря: — Ведь вы уже поговорили с ним, Соломон-эфенди?