Султану, Божественному Халифу. Крайне сомнительно, что Мустафа придавал серьезное значение клятве на Коране, однако честь удовлетворена и порядок восстановлен. Полностью выполнив свою миссию, Мустафа Кемаль с триумфом возвращается в Салоники и узнает, что революция села на мель.

Всех своих детей Юсуф-верзила любил одинаково. Порой у него слезы наворачивались при мысли, как страстно он их обожает. Можно было сравнить его жизнь с садом, где дочери — розы, растущие вдоль изгороди, а сыновья — молодые деревца, что палисадом защищают от мира. Много счастливых часов Юсуф посвятил забавам малышей, а когда они подросли, тискал так, что у детей выпучивались глаза и трещали ребра. Он полюбил и жену — такое случается, если супруга выбрана удачно, и к тому же чресла ее выпускают на свет эти родники и ручейки счастья.

Но сейчас Юсуф-верзила не знал, что делать с руками. Казалось, они живут собственной жизнью. Большой и средний пальцы левой руки потирали глаза и встречались на переносице. Это успокаивало на долю секунду, не больше. Покою не было места в этой жуткой ситуации. Потом руки лежали рядышком на лице и кончиками больших пальцев касались мочек. Юсуф сбросил феску, чтобы руки могли пробегать по волосам и сцепляться на затылке. Красная феска валялась в углу на боку, и жена Кая то и дело на нее поглядывала. Несмотря на постигшую их ужасную трагедию, ей по привычке хотелось навести порядок и хотя бы поставить феску прямо. Сцепив пальцы и прикусив губу, Кая сидела на низкой оттоманке и смотрела на мужа. Она была беспомощна, как человек перед престолом Всевышнего.

Юсуф-верзила вышагивал по комнате, размахивал руками, вслух с кем-то спорил и кого-то увещевал, временами пряча лицо в ладони. Кая не видела, чтобы муж так страдал и убивался, со дня смерти его матери, случившейся три года назад. Юсуф собственноручно нарисовал тюльпан на ее надгробии и часто, взяв хлеб и оливки, сидел у могилы. Он представлял, как мать лежит в земле, но она рисовалась ему только живой и не тронутой тленом.

Юсуф уже миновал стадию ярости. Прошло время, когда метания по комнате сопровождались столь страшными непотребствами, что Кая, зажав уши, выскочила с детьми из дома, но в голове звенели проклятия в адрес дочери и того христианина: «Ороспу чоджугу! Ороспу чоджугу! Пич!»[35]

Теперь Юсуф переживал момент, когда осознается весь ужас неминуемого горя. Он со стоном запрокидывал голову, в разверстом рту тянулись нитки густой слюны, глаза блестели от закипавших слез.

Кая уже вконец изнемогла и перестала умолять мужа — она и сама не видела иного выхода из того, что на них обрушилось. Будь этот мусульманином, можно было бы отдать за него дочь или же поступить с ней, как с Тамарой-ханым. Можно было бы навечно запереть ее в доме, оставив безмужней, а ребенка подкинуть, ну хоть к воротам монастыря. Можно было бы с позором ее изгнать, чтобы сама о себе заботилась, страдая от унижений, которые ниспошлют на ее голову судьба и божественная злоба. Но этот оказался не мусульманином, а неверным.

Юсуф был неумолим и непреклонен во всем, что касалось веры. Родом из Коньи, он отличался от здешних мусульман-полукровок, которые были ни то ни се: женившись, меняли веру, открыто или тайком пили вино с христианами, клянчили в молитвах помощь у матери Иисуса, не спрашивали, что за белое мясо подается к столу, и отправлялись в могилу, держа в руке серебряный крестик, завернутый в клочок страницы из Корана, ибо считали, что в гонке к спасению разумно ставить на двух верблюдов. Юсуф- верзила презирал таких людей. Величайшее проклятие религии: достаточно любой малости, чтобы любимый ближний превратился в заклятого врага. Большую часть жизни Юсуф прожил среди христиан спокойно, но теперь дочь замаралась, осквернила себя с неверным и обрекла отца на непереносимую муку.

Юсуф перестал метаться по комнате и созвал сыновей. Он призвал также остальных дочерей, которые теперь в испуге молча стояли в глубине сумрачной комнаты.

Поставив сыновей перед собой, Юсуф вынул из-за пояса пистолет, взвесил на ладони и рукояткой вперед протянул среднему сыну Садеттину. Потрясенный мальчик взял оружие и осекшимся голосом произнес:

— Только не я, папа.

— Я пытался, но не могу, — сказал Юсуф. — Мне стыдно, но я не могу.

— Только не я. Почему я, папа?

— Ты смелый. Очень смелый. И послушный. Это мой приказ.

— Папа!

Юсуф видел изумление и душевные терзания сына, но не уступал.

— Пусть это сделает Икрем, — умолял Садеттин. — Он старший.

Икрем выставил руки, точно заслоняясь от брата, и яростно замотал головой.

— После смерти матери он займет мое место, — сказал Юсуф. — Икрем наш первенец. Вы привыкли ему подчиняться. Он станет главой семьи. Это должен сделать ты. — Юсуф помолчал. — Я приказываю.

Отец с сыном долго смотрели друг на друга.

— Я приказываю, — повторил Юсуф-верзила.

— Лучше я убью себя, — выговорил Садеттин.

— У меня еще останутся сыновья. — Юсуф положил руку ему на плечо. — Я твой отец.

— Никогда тебе не прощу!

— Знаю. Но я так решил. Иногда… — Юсуф запнулся, стараясь подобрать слово для того, что лишает человека выбора. — Иногда мы бессильны.

Отец с сыном молча смотрели друг на друга, в глубине комнаты зарыдала девочка. Садеттин бросился к матери, упал на колени и схватил ее руки:

— Мама! Мамочка!

Кая высвободилась, коротко и беспомощно всплеснув руками. Она вдруг стала похожа на отвернувшуюся от жизни старуху.

— Я приказываю тебе, — сказал Юсуф.

— Это падет на твою голову! — зло воскликнул мальчик, вставая с колен.

— На мою голову, — повторил Юсуф.

Садеттин прошел на женскую половину. Ставни закрыты, в полумраке уютно пахло женственностью и тайнами. В темном углу мерцали ужасом глаза милой Безмиалем — самой ласковой и самой любимой сестры.

— Садеттин, — прошептала девочка. Нежный голосок полнился смирением. — Я думала, придет Икрем.

— Я тоже так думал.

Взглянув на пистолет, Безмиалем положила руку на живот.

— Ты убьешь нас обоих.

— Да.

— Ребенок не виноват.

Пистолет показался еще тяжелее. «Я не стану осквернять правую руку», — подумал Садеттин и переложил оружие в левую.

— Моей вины нет, — сказал он.

— Мы все невиновны.

— Кроме тебя. — Садеттина вдруг кольнула злость: она виновата в том, что навлекла на них позор и загнала брата в ловушку.

— Оказывается, есть нечто выше чести, — сказала Безмиалем, и ее глаза на миг вспыхнули счастливым воспоминанием.

— Что же выше чести?

— Не знаю, как это называется. Но оно выше. И потому я невиновна.