додуматься — мать Поликсены сварила отраву, чтобы погубить семью аги! Зачем ей? Просто курам на смех! А кто же им дал отраву-то? Никто! Поотрезать бы языки тем, кто пустил сплетню! Все же знают, что семья погибла от чумы, которую принесли с хаджа. А нам пришлось готовить вдвое больше еды, потому что припрется толпа любопытных.

Христофор сел на диван, и Лидия, опустившись на колени, надела ему башмаки. Для мужа, широкозадого и толстобрюхого, как большинство христианских священников, самостоятельное обувание превратилось в непосильную задачу.

— Я вот думаю, — сказал он, — почему ее братья и сестры согласились провести обряд на два года раньше? Ведь рискованно.

— Сон есть сон. — Лидия поднялась на ноги и заправила под платок выбившуюся прядь. — Если мать является во сне и велит что-то сделать, надо исполнять. Сегодня все сами убедятся, что старуха невиновна, вот увидишь.

— Дай-то бог, чтоб с Рустэм-беем ничего не случилось, — покачал головой священник и отбыл, прихватив два вместительных мешка, сшитых из старых ковриков. Он вышел спозаранку, собираясь по очереди заглянуть в каждый христианский дом, чтобы жители воспользовались традиционным правом вознаградить его духовный труд дарами не столь возвышенными, сколь жизненно необходимыми. Естественно, находились такие, кого всякий раз случайно не оказывалось дома, были и ревнивцы, с подозрением воспринимавшие визиты попа к их женам, но в целом принимали его с почтением, а подарки открыто подносили и мусульмане, желавшие подстраховать свои отношения с Богом ставкой на двух верблюдов.

Христофору самому не нравилось это своего рода попрошайничество, и он, несмотря на самый радушный прием, неизменно краснел, едва открывалась дверь. Согласно местной примете, священник переступал порог с правой ноги, зная, что выберется обратно лишь после того, как умнет обязательное угощение. Невзирая на солидные телеса, отец сладкого не любил и через силу справлялся с порциями лукума, хошмерима и баклавы[20], подававшимися на медных подносах застенчивыми дочерьми, которые, опустив взгляд долу, целовали ему руку. Откушать приходилось в каждом доме — такова цена доброго запаса баклажанов, помидоров, зелени, чеснока, сушеных бобов, петушиных ног и котлет, с которым Христофор через несколько часов возвращался к Лидии.

— Мне нехорошо! — жаловался священник, валясь на диван и обеими руками хватаясь за живот. — Я съел столько меда и халвы, что неделю буду страдать от разлития желчи.

— Скажи спасибо, что на свете так много добрых людей, — отвечала жена.

Еще одна напасть, подстерегавшая священника на традиционных обходах, принимала вид самого назойливого и несносного городского нищего, докучавшего Христофору именно в первое число месяца, когда тот шествовал с мешками съестного. Этот нищий, как и Пес, появился в городе неизвестно откуда, но предполагалось, что его вышвырнули из родной деревни и он бродяжил, пока не нашел пристанища в Эскибахче. Темное худое лицо, лохмотья одежды, какую носят курды, наводили на мысль, что побирушку принесло с северо-востока и он преодолел бескрайние равнины Анатолии и исполинские ущелья Тавр в поисках места, где не бывает снега зимой и можно нищенствовать, не рискуя замерзнуть насмерть. Был ли нищий мусульманином, сирийским христианином или езидом[21] — неизвестно, поскольку он поносил одинаково всех. Его называли просто «Богохульник», он не пропускал ни священника, ни имама, ни раввина, не обрушив на них оскорбительную брань. Эти дикие, неуправляемые припадки появились у него, едва он научился говорить. Только он знал, сколько пришлось вынести отцовских порок и нагоняев от матери с тетками, чьи визгливые упреки до сих пор крутились и толклись в голове, когда Богохульник безуспешно пытался заснуть. Запутавшийся в себе попрошайка обитал в подворотнях, и все его избегали, за исключением тех, кто находил забаву в этом неизведанном безумии. Озорники приводили его в кофейню и выталкивали на улицу, завидев на горизонте ходжу Абдулхамида или отца Христофора.

И теперь у священника ухнуло сердце, когда Богохульник загородил ему дорогу. Они столкнулись нос к носу на узкой крутой улочке, которую вдобавок перегородила ослица Али-снегоноса с мокрыми от подтаявшего льда боками. Приподняв копыто, терпеливое животное дремало, пока хозяин таскал лед в соседний дом. На лице Богохульника появилась странная ухмылка, бешено задергался глаз. Священник вздрогнул, когда нищий схватил его руку, поцеловал с беспощадной издевкой и, замахав перед лицом костлявыми лапами, завопил:

— Огурец тебе в жопу!

— Тихо, тихо! — прохрипел священник, чувствуя, как сильнее краснеют румяные щеки, а в груди закипают злость и обида.

— Пастис! Анани сикейим! Малака![22]

Христофор огляделся — не слышит ли кто, — и сказал:

— Полай, собака, да и оближись! Может, заткнешься? Неужели так трудно?

В голове звенели разноязыкие оскорбления Богохульника. День, начавшийся с дурного сна, теперь окончательно испорчен. Христофор попытался плечом оттеснить нищего с дороги, но тот вцепился в рясу и, глядя с неизбывной тоской, закричал:

— Прости! Прости меня, отче, прости! Сучий сын! Прости меня! Твоя мать — дерьмо свинячье! И тетка! Прощения мне!

Отец Христофор, мрачно воззрившись на Богохульника, перекрестил его.

— Жалкая тварь! — прорычал он. — Можно подумать, тебя крестили на Кефалонии. — Священник достал из мешка лаваш, кусок твердого белого сыра и помидор. — На!

Богохульник выхватил подаяние и жадно набросился на еду.

Христофор двинулся дальше, размышляя о том, что своим актом милосердия вырвал кусок изо рта жены. Лучше бы Богохульник походил на Пса, жившего среди ликийских гробниц, или на убогих, что скалились на заборе у площади и мочились под себя. Он подумал, хватит ли на всех кутьи, приготовленной для обряда Лидией и Поликсеной с сестрами, и со вздохом постучался в дверь сварливого Леонида-учителя. На сердце становилось все тяжелее. Христофор молил бога, чтобы старуха доказала свою невиновность, но надежды мало — слишком уж много сегодня дурных предзнаменований. В щели между стеной учительского дома и булыжной мостовой священник разглядел запыленный и чахлый цветок розового мака.

Повеяло вечерней прохладой, и Поликсена с сестрами и подругами взобралась на холм. Лидия несла свечи и флягу с красным вином, остальные тащили большие корзины с выпечкой, хлебом и кутьей, прикрытой белой тряпицей. Кутью оставили в церковном дворе и отправились на кладбище. Недавно прилетевшие аисты возводили на крышах гнезда, ссорились и со стуком целовались клювами, непредвзято опровергая бессмертную, но явно неверную поговорку, что аист не вьет гнезда на христианском доме. Высоко в небе орел-карлик, мелодично присвистнув, взял курс к лесистым подножиям гор. На берегах дикие весенние тюльпаны склонили головы, точно веселые, но застенчивые девственницы, а вокруг оливковых рощ из каменистой земли пробился готовый распуститься солнцецвет. Весь день в Поликсене росло нетерпеливое радостное возбуждение, и она вся светилась изнутри, будто проглотила солнечный луч. Думалось о том, что через долгих три года она вновь увидит мать, словно ничего не изменилось, и матушка подойдет и расцелует дочь, как прежде, когда та забегала к ней по дороге на базар. Поликсена уже выкопала цветы, которые так преданно поливала и холила, и отдала женщине, скорбевшей по сыну.

Но теперь, когда час приближался и печально звонил колокол, она тревожилась и страшилась; тревожилась — по понятной причине, а страшилась от того, что вдруг ее сон был хитростью дьявола или джинна. Какой будет ужас, какое унижение и горе, если Мариора все же окажется виновной! Придется ее снова закопать, иначе Рустэм-бей заберет и сожжет останки.

У ворот кладбища Поликсена ухватилась за плечо Лидии-яловки.

— Меня тошнит, — пожаловалась она.

— Не волнуйся, — сказала Лидия. — Сколько ты здесь слез пролила и молитв прочитала; невозможно,