— Будь я мужчиной, уходила бы из дома, чтобы развеять тоску.

— Но мы женщины, наша доля — смотреть, как растет тоска, пока уже не сможем ее вместить, и она сама не сгинет. И помни: ты женщина, у тебя может появиться другой сын.

— Я не хочу другого!

Поликсена сочувственно погладила женщину по плечу и поднялась. Покачнулась — слишком долго сидела на корточках, ноги затекли. Она оглядела покосившиеся надгробья, клочки жухлой травы, стайки женщин в черном и заметила, что от дальних ворот кладбища ей машут Каратавук с Мехметчиком, не желающие входить туда, где так много печали и женщин. Поликсена торопливо ополоснула руки в корытце с водой, смывая смерть, и вышла на дорожку.

Мальчишки вымазались с ног до головы, изодрали пропахшую смолой одежку, исцарапали сучками мордахи и набрали в волосы иголок, их еще потряхивало от пережитого страха, у них гудели усталые ноги, но они торжествующе и гордо протянули Поликсене клетку. В ней бестолково кружилась встревоженная, недоумевающая голубка с розовой грудкой и красивым черным ободком на шее. Ребята сцапали ее на той самой ветке, где некогда гончар Искандер привязал лоскуток на счастье новорожденной красавицы Филотеи.

Дернувшись, отец Христофор проснулся весь в поту от ужаса. Ему привиделось, что в сорняках рая он наткнулся на вздутый, разлагающийся труп некогда всемогущего Господа, над которым хлопотали оборванные, обессилевшие ангелы. По пробуждении ангельские стенания оказались утренними воплями муэдзина. Потрясенный священник несколько раз торопливо перекрестился и пробормотал молитву к Иисусу. Он протер глаза, возблагодарил небо, что видит сочащийся меж ставен равнодушный серый свет обнадеживающе прохладного обычного утра, и счел это скрытым опровержением сна. Отец Христофор потряс головой, проморгался и буркнул под нос: «Господь милосердный!» Поднявшись с тюфяка, он вышел во двор облегчиться, а когда вернулся, жена Лидия уже раскладывала на деревянном подносе оливки, ломти белого сыра и хлеба. Отец Христофор тронул ее за плечо и сказал:

— Жена, мне приснился ужасно страшный сон.

Лидия сочувственно собрала губы в гузку и цокнула языком.

— Это все из-за розовых маков, — сказала она. — С тех пор как маки стали розовыми, а не красными, всем снятся плохие сны. Ничего, не тревожься. Как говорится, «куда ночь, туда и сон».

Священник подергал бороду, чувствуя, как приятно оттягивается кожа на подбородке.

— Я заметил розовые маки, но не слышал о дурных снах.

— Ты пребываешь в другом мире, — не зло, но с легкой укоризной сказала Лидия. — Откуда тебе знать, чего люди говорят. Почитываешь себе писания святых отцов и не знаешь, что на улице творится.

— Мне нравится читать «Добротолюбие»[19].

— А то я не знаю. Масло-то для ламп мне приходится покупать.

— У савана нет карманов, — нравоучительно сказал священник. — Покойник масла не купит, и следует читать святых отцов, пока есть хоть малая надежда на спасение. Ты ведь знаешь поговорку: «В чернилах ученого не меньше добродетели, чем в крови мученика».

Лидия улыбнулась, обрывая черенки у оливок:

— Значит, ты попадешь в рай, а я буду мотаться по аду, ища, где масло подешевле. Легко сыпать пословицами, прикрывая свои недостатки. Кстати, это не наша поговорка, если хочешь знать.

— Могу поклясться, что наша. Это сказал святой Филотей Синайский или пресвитер Илья, или кто-то из них.

— Пошли мальчика к ходже Абдулхамиду, и ходжа тебе скажет, что это их поговорка.

— Что ж, наверное, так и сделаю, просто из любопытства.

— Но если окажешься не прав, мне, конечно, сказать забудешь, — хмыкнула Лидия.

Отец Христофор шутливо потрепал ее по щеке.

— Может, и не забуду, — сказал он. — Ладно, сегодня первое число, голодать, бог даст, пока не будем, так что нечего стонать о дороговизне масла.

Подложив подушки, супруги уселись на полу и спокойно приступили к завтраку, накрытому на низком столике. Они жевали в благодушном безмолвии, которое, подобно виноградной лозе, произрастает за долгие годы доброго супружества, когда все необходимое уже сказано и созрело понимание, что у близких людей и молчание говорливо.

На заре совместной жизни Лидия во время трапезы мужа скромно и почтительно стояла позади, опустив голову и сложив перед собой руки, ожидая, когда он закончит, чтобы унести поднос и доесть остатки. Но этот обычай как-то потихоньку отмер, и теперь, если вдруг жена мялась, муж просто хлопал по соседней подушке и говорил: «Садись, ешь».

Дело облегчалось тем, что они были бездетны, — не обязательно соблюдать обычаи, когда тебя никто не видит. Поначалу отец Христофор горячо молился святому Георгию о плодовитости жены и вместе с ней привязывал белые тряпицы к заржавевшей ограде обители святого. Лидия беспрестанно покупала у серебреника образки, и если б забеременела, сверху донизу увешала бы ими икону Панагии Сладколобзающей в церкви Николая Угодника. На всех образках оттискивалось изображение ребенка, но у Лидии хватало денег лишь на оловянные иконки, и она порой задумывалась: может, Пресвятая Дева приняла бы в ней больше участия, если б получила подарочек из золота? Однако бедность не позволяла сделать подношение, действительно достойное Богородицы, отчего Лидия самой себе казалась убогой и никчемной.

Она даже ходила к жене ходжи Абдулхамида Айсе и выпрашивала бумажки, на которые имам ежедневно выписывал стихи Корана и давал больным съесть. Имелись особые стихи, где упоминались дети. Глотать бумажные катыши было противно, но на Лидию нисходил божественный покой, когда она просто держала их во рту, пока они совершенно не размокали. Поскольку в эти моменты говорить она толком не могла — боялась нарушить действие стихов или случайно выплюнуть бумажку, — ритуал проводился во время сбора дикой зелени или прополки. Один раз Лидия даже съела жука скарабея, купив его у странствующего арабского знахаря. При воспоминании об этом ее передергивало, и Лидия сама не понимала, как решилась на такой шаг, не говоря уже о покупке у араба. В народе говорили: когда Бог возил по свету тележку с пороками, Он остановился передохнуть в Аравии, и арабы у него тележку сперли.

Сколько ни молились, сколько ни просили, сколько верных и мерзких на вкус снадобий от армянина- аптекаря ни перепробовали — все без толку, и постепенно супруги оставили попытки. Лидия знала, что за глаза ее называют «яловкой», чтобы отличать от других живших в городе Лидий. Но прозвища редко бывают приятными, а другим давали и похуже. К тому же вокруг было столько детей-бродяжек, нуждавшихся в заботе и сносивших ласковые тумаки, да еще полно племяшек с крестниками, так что хлопот и суматохи доставало. Лидии особенно нравилось усадить малышей в кружок и рассказывать страшные истории: про отрубание голов, про волков, которые подстерегли людей в горах, забросали снегом, чтобы ослепить, и выгрызли им кишки. Иногда они все вместе замечательно стонали, изображая стенания горы Солимы осенью, когда она призывает избранных в рай. Случайные прохожие ужасно пугались, а потом слышали взрыв детского хохота.

Покончив с завтраком, отец Христофор облачился в рясу, надел крест и черную шляпу.

— Накидка сзади не сбилась? — спросил он.

Лидия аккуратно расправила материю у него спине и сказала:

— У тебя косица засалилась. Точно огрызок веревки, который к берегу прибило.

— Ничего, это терпит. Уладим вечером, перед походом к могиле. У тебя все приготовлено?

— Еда, считай, готова, кое-какие мелочи сделаем сегодня. Но это такая нервотрепка! Боюсь, Поликсена опять вся испереживается.

— Меня другое тревожит — появится ли Рустэм-бей из-за всех этих слухов.

— Слухи — ерунда! — Лидия возмущенно фыркнула. — Все про них знают, и никто не верит. Надо ж