Коммуналка
Из темноты бесконечно длинного узкого коридора донеслись лязг и шарканье – бабах, ширк- ширк, бабах, ширк-ширк. Возящийся у плиты Иннокентий поморщился. Приближающиеся звуки пахли дряхлостью и медленным умиранием – так, во всяком случае, ему казалось с тех пор как восставший после второго инсульта дед Василь стал бродить по квартире, опираясь на ходунки. Ноги старику служить отказывались, и он передвигался по коммуналке подобно биотехническому монстру, навсегда соединившему в себе плоть и металл. Вцепится трясущимися руками в подпорку и подтаскивает к ней своё полуживое тело; снова приподнимет лёгкую конструкцию, бахнет ею об пол – и опять следом тянется. От этого зрелища Иннокентия охватывал брезгливый ужас. Нет, он бы так жить не смог! А дед ничего, пыхтит. Только заслышит, на кухню кто вышел – тащится со своей колымагой. Поговорить ему, видишь ли, требуется. Доконал!
Хмурясь, Иннокентий поставил на конфорку сковороду. Улизнуть не удастся. Вера с детьми подались в деревню, так что кухонных забот не миновать. Как и нытья не в меру общительного соседа.
Пока жарилась яичница с ветчиной, дед Василь доковылял до кухни.
– Здоров, – просипел трудно, с присвистом.
– И тебе не хворать. – Приветствие прозвучало как издёвка. Иннокентий отвернулся.
За спиной послышался весь царапающий слух набор: бабах, ширк-ширк, бабах, ширк-ширк. Затем облегчённый вздох – старик добрался до табурета.
– Чайку-то со мной, а? – Голос деда звучал заискивающе. – А, ежели чё, то и… того… вчера пенсию принесли…
– Не, дед, пить не буду. Вечером к своим еду. Верка унюхает… Ну, сам знаешь.
– Зна-а-аю! – Старик махнул изуродованной артритными шишками рукой. – Сердитая она у тебя. Моя вот тоже… это самое… не одобряла. Царствие ей небесное. М-да… Ну, так чайничек-то поставишь? Угощу хоть так. Пенсия, говорю… И… это… разговор имеется.
Дед потупился – понимал, вечно куда-то спешащей молодёжи его болтовня хуже горькой редьки. Иннокентий поёжился. О чём будет говорить старик, знал наперёд – Пашка-Сивый. Подхватить бы сейчас пышущую жаром сковороду с аппетитно скворчащей яишней, да запереться в чисто убранной домовитой Веркой комнатухе! Кеша покосился на старика. Дед смотрел умоляюще – в упор, не отрываясь. В выцветших радужках когда-то тёмно-карих глаз поблёскивала влага.
– Ладно, недолго только, – буркнул Кеша, ненавидя себя за мягкотелость.
Дед Василь прихлёбывал крепкий чай из огромной щербатой кружки. Молчал, покусывая болезненно кривящиеся губы. Молчал и Кеша. На старика старался не смотреть – этот живущий отдельно от лица мокрый рот с прилипшими к нему крошками – фу!
– Так вот чего говорю, – нарушил сгустившуюся тишину дед – опять приходил Пашка-то.
– Брось! – Иннокентий раздражённо фыркнул. – В одной квартире, чай, живём, ничего я не слышал. Мерещится тебе.
Дед насупился.
– Ты, может, и не слыхал. В твои-то годы меня бы тоже пушками не добудились. Теперь бессонница окаянная… М-да… А иноходь Пашкину я завсегда узнаю. Припадал на ногу-то. – Старик отставил кружку, долго сопел, точно страшась выговорить вертевшееся на языке. – Манера у него была – идёт себе мимо, да у двери моей и остановится. Ждёт, когда окликну. А не окликну, так в дверь и поскребёт. Тихонько, стесняется вроде. Знаешь же, на пол-литру я ему, случалось, ссуживал. Всегда так было. Вот и в этот раз…
– Ну и дурак, что ссужал! – попытался обойти преследующую деда тему Иннокентий. – Алкашу взаймы давать!
– Ты меня не суди, – набычился Василь. – Другие не больно-то заходили. Да я не в претензии, понимаю, своих забот полон рот. А Пашка, нет-нет, да уважит, посидит со стариком.
– Чего ж не посидеть… на халяву-то.
– На халяву или нет, а всё не так муторно. Ольга моя как преставилась, словом перекинуться не с кем. Только… – дед замялся – живому живой нужон. Чё ж он… нынче-то? – Василь втянул голову в плечи. – Как думаешь, Кеш, чего Пашка ко мне привязался? Иль за собой зовёт?
– На кой ты ему сдался?! – Кеша скривился. – Не компания ты ему. Помрёшь и прямиком в рай. А Сивому скитаться положено, раз уж по своей воле удавился. Грех это, понял?
– Так вот я и говорю, мается душенька-то его! Скучно ей, поди, одной. Товарища ищет. Я ж к нему при жизни по-доброму, вот он меня и выбрал. А?
Иннокентий стиснул зубы – старый хрыч, еле дышит, а туда же, за жизнь свою никчёмную цепляется. Вида, однако, не показал. Улыбнулся, ободряюще хлопнул соседа по плечу.
– Я, дед, такое дело слышал – покойник без приглашения чужой порог не переступит, если дверь не заперта. Его по всей форме позвать надо. А так ни-ни! Имени его не поминай и дверь открытой держи. Спереть никто ничего не сопрёт. Один же в квартире остаёшься.
– Один… – Дед Василь понурился. – А помнишь, Кешка, сколько народу раньше тут толкалось? Почитай, семь семей. Весело.
– Да уж, веселуха! – Кеша хохотнул – Только когда то было! До расселения ещё. Это ты, чёрт старый, окопался здесь, оборону держишь. Квартиру ему отдельную дают, а он…
– Так ведь… – Василь сконфузился – подохну в отдельной-то и не узнает никто. А тут ты с Верой, да ребятишки ваши. С вами сподручней как-то. Вот съедете, тогда уж и я двинусь. М-да… Боязно мне, Кеш, от норы своей отрываться, привык сам себе хозяином быть. – Взгляд старика заволокла полынная горечь. Точно устыдившись своей откровенности, дед Василь тут же перевёл разговор. – Скучаешь, небось, по своим-то?
Иннокентий отмахнулся.
– Мне, дед, недельку в тишине побыть – морковная шанежка! Шутишь что ли, двое охламонов, один другого горластей, третий на подходе. Докторша говорит, дочка будет. Ладно хоть Пашкину комнату нам отписали, а то уж не знал, где голову приклонить.
– Это да, это верно. – Дед с готовностью закивал. Внезапно осёкся. Осторожно тронул дрожащими пальцами руку Иннокентия. – Кеш, остался бы сегодня, а? Куда ж на ночь глядя в такую дорогу… Завтра поедешь, с утреца.
Кеша шумно втянул носом воздух. Отобрав руку, на старика глянул с укоризной.
– Нельзя, дед. Верка ждёт, пацанам обещал. – Насмешливо прищурился. – Да ты никак в портки наложил?! Ну и ну! Я ж мальцом был, когда ты с дружинниками шантрапу гонял! Грамоту имеешь. Или помнишь, как тётку Зину от хахалей нахрапистых отбивал? А тут чего, мертвяка испугался? – Дед Василь, наморщив нос, отвёл глаза. Не получив ответа, Кеша поднялся. – Лады, дед. Пора мне. А Сивый… да чего Сивый! Ты ему много добра сделал, не слопает, поди. Дверь не запирай, по имени не поминай – он и сгинет. – Видя, как нахохлился старик, Иннокентий подмигнул, легонько ткнул деда кулаком в грудь. – Шучу я! Не вибрируй! Свет в коридоре тебе оставлю. Только ерунда это всё. Какие покойники?! В ушах у тебя шумит. Или вон Прокоп грызёт чего. – Кеша махнул рукой в сторону просторного аквариума, в котором суетилась ручная крыса, оставленная старику в подарок съехавшими соседями. – Делов-то!
– Может, и так. – Дед Василь криво усмехнулся. – Ты, Кеша, в голову не бери. Стар я стал вот и… Мы с Прокопом тебя дожидаться будем. – Старик повёл слезящимися глазами в направлении шуршащего обрывками газет зверька. – Не привыкать нам вдвоём ночи-то коротать.
– Вот и ладно. Вернусь через пару дней, ещё побазарим. – Открыв дверь, Кеша махнул старику рукой. – Листьев смороды привезу. Такого чаю заварим, закачаешься! Бывай!
Дед Василь курсировал вдоль осиротевших соседских комнат. Волочить непослушное тело было тяжело, сидеть одному в комнатёнке, таращась в приоткрытую пасть дверного проёма – вовсе невыносимо. Всё казалось, вот-вот за порогом раздастся шорох неуверенных шагов…
Василь остановился перевести дух, осмотрелся. Квартира силилась разглядеть его сквозь бельма запертых дверей. Взгляд старика невольно притягивался к одной из них. Внешне она ничем не отличалась от прочих – такая же пустынно-белая, слепая. Дед поёжился, вспоминая, как однажды толкнул её и вошёл, озадаченный струящимся из-под двери холодом. В комнате что-то негромко поскрипывало. Что – он тогда сразу не разобрал. Раннее ноябрьское утро, глаз коли…
