будоражащие воспоминания отборнейшими кошмарами. Из сновидений выныривали чьи-то туманные образы. Звали давно канувшими в небытие голосами, сливались в жутковатый хор, потом вдруг превращались в жалобный стон самого Василя. Поскрипывала раскачивающаяся на ветру люстра. Медленно, словно крадучись, приоткрывалась дверь. Плавал по комнате чей-то едва угадывающийся в непобедимом мраке силуэт. Кто-то стоял у изножья кровати… И всё так реально, зримо – где явь, где сон не разобрать.
Проснулся дед Василь от собственного крика. Лоб был покрыт испариной. Сердце стучало так, точно задалось целью переломать своему хозяину рёбра. Старик отёр лицо, сел. Пощёлкав выключателем ночника, убедился, что света всё ещё нет. Припомнил, где-то на заваленных хламом полках лежит фонарь. Расхаживать по комнате без ходунков нелегко, но после обрушившихся на него кошмаров сидеть в темноте… Увольте!
Старик спустил ноги с кровати, передёрнулся. Холодно. Форточка что ли открылась? Вцепившись в изголовье, встал. Перебирая руками, добрался до шкафа. Фонарь нашёлся быстро. Хоть тут повезло! Облегчённо вздохнув, дед Василь повёл им по сторонам. Бархатисто-жёлтый пятачок света побежал по углам, выхватывая из черноты край стола, поблёскивающие ручки комода, парящую на уровне лица острую мордочку…
Охнув, старик отшатнулся, едва не выронив фонарь. Крохотные дула крысиных глаз никуда не исчезали – целили в лоб. Старик схватил воздух открытым ртом, захлебнулся, вцепившись в угол стола, сумел всё же устоять. Луч фонаря метнулся по комнате – чужой, незнакомой – как всякое изменённое непривычным источником света пространство. Пробежал по тонкому, втрое сложенному шпагату. Он тянулся откуда-то сверху из темноты к шее зверька. Как заворожённый старик смотрел на верёвку, на висящее на ней тельце Прокопа. Кошмар продолжается?
Срочно проснуться!
Старик тронул морок леденеющей рукой. Это не может быть явью!
Видение оказалось осязаемым. Холодное мягкое тельце качнулось. Под потолком чуть слышно скрипнуло. Дед Василь закричал – громко, страшно.
Уже плохо осознавая, где он находится, старик рухнул на кровать. Скуля и подвывая, зарылся лицом в измятую подушку.
Холодно.
Холодно…
Распахнутое окно.
Ветер…
Тепло и помощь только там…
Дед Василь опустил ладонь в аквариум. Пальцы тут же ощутили знакомую, баюкающую прохладу – «я здесь, ты не один». Что-то вспомнив, старик отдёрнул руку. Сел рывком. Захохотал, широко раскрыв беззубый рот. Белеющие, выкатившиеся из орбит глаза обвели уносящуюся в непроглядный омут комнату. Остановившийся взгляд вмёрз в едва намеченный абрис покачивающейся в воздухе крысиной тушки.
Темнота упала громадной, величиной с целый мир, глыбой…
Открывая калитку, Иннокентий недовольно сплюнул – скрип он не любил теперь, пожалуй, не меньше, чем дед Василь.
В куче сваленного у сарая песка копался младший сын Иннокентия Вовка.
– Папка приехал, – констатировал он и вернулся к бомбардировке камушками песочной башни.
Кеша подошёл.
– Здоров, а где Антошка?
– На речку пошёл с ребятами. Меня не взял. Говорит, мал ещё, – отозвался сын, обиженно шмыгнув носом. Глянув на пакеты в отцовских руках, тут же смекнул, что дело может обернуться к нему счастливой стороной. – Чур я первый смотреть!
– Да я… – Кеша смутился. – Мясо там, крупы разные. Мамка велела. Автолавка-то раз в неделю приходит.
– А-а-а! – Мальчик разочарованно отвернулся.
Потоптавшись за Вовкиной спиной, Иннокентий неожиданно для себя сказал.
– Дед Василь помер. Вчера похоронили. – Вовка обернулся, наморщил лоб, точно силился понять, о чём идёт речь. – Он тебе ещё машину на день рождения дарил, красную, – напомнил Кеша.
– Пожарную, – уточнил Вовка.
– Верно.
Помолчали.
– А у Пальмы щенки, – спустя минуту, поделился местными новостями Вовка. – Пальма никого к ним не пускает. Антоху чуть не цапнула, когда полез. Мамка к дяде Вите ходила, пристрелить просила, а он не стал. Сказал, щенки подрастут, опять нормальная станет. А мамка сказала, кормить её не будет. Мы с Антохой кашу ей отдаём. Она всё равно невкусная. Мамка когда не смотрит, прячем, потом Пальме кидаем. Потому что жалко. Только ты мамке не говори, ладно?
– Ладно. – Иннокентий кивнул. Жизнь шла своим чередом. Каша для Пальмы живым оказалась важнее смерти какого-то там деда. В животе ворохнулся стылый ком. Идти в дом не хотелось. – Покажешь щенков?
– Ага. – Вовка встрепенулся. – Только близко не подходи. Мамка говорит, Пальма бешеная. Порвёт.
Пальма лежала у входа в будку, положив голову на толстые лапы. Стоящие торчком уши настороженно подрагивали. Заслышав шаги, собака вскочила и ринулась к нарушителям определённой длиной цепи границы. Цепь натянулась гудящей басовой струной – вот-вот лопнет.
– Дальше нельзя, – предостерёг Вовка. – Она щенков охраняет. Они в будке сейчас, не видно. Жалко. Потом, может, вылезут, тогда поглядим.
Иннокентий смотрел в налитые кровью глаза Пальмы, на ощеренные клыки, на врезавшийся в могучую шею ошейник. Охраняющая своё потомство псина явно не остановилась бы и перед убийством. Страшно. Страшила даже не свирепость обуреваемого инстинктами зверя, пугала сама мысль о торжестве жизни, готовой за своё продолжение платить чьей-то смертью.
Кеша молча достал из пакета увесистый кусок говядины. Швырнул его собаке. Та на лету подхватила мясо, улеглась тут же и принялась жадно рвать зубами, рыча и, не отрывая свирепого взгляда от стоящих в отдалении людей. Еды ей сейчас требовалось много.
Развернувшись, Иннокентий пошёл прочь. Эта вздыбившаяся на загривке шерсть, эти горящие одержимостью глаза вызывали в нём отвращение и ужас. Сорвись Пальма с цепи, так же, как этот кусок мяса, рвала бы она любого, кто мог стать для неё пищей – его, тайком подкармливающего её Вовку, Антоху… Пальме сейчас всё равно, главное, чтобы её щенки были сыты и защищены. Что с неё взять – зверь.
Привлечённая рычанием Пальмы Вера вышла в сени. До крыльца дойти не успела, навстречу открылась дверь, в дом вошёл Иннокентий.
– Привет. – Он мельком глянул на живот жены, невольно отметил – в этот раз больше обычного – богатырь-дочка будет. – Всё, вроде, привёз. – Он помахал туго набитыми пакетами.
– Хорошо. Проходи живее, обед стынет.
Переваливаясь по-утиному, Вера пошла в комнату.
Кеша ел наваристый борщ, не чувствуя вкуса. Заговорить не решался, боялся, что утрамбованные за эти дни усилием воли фразы вырвутся сами собой.
– Ты уж нажми там, чтобы без проволочек, – наставляла Вера. – Скажи, трое детей у нас, куда ж в две комнаты.
– Так обещали же. Освободится третья, сразу дадут.
– Дать-то дадут, но сколько нам ещё в коммуналке мыкаться?! И так последние уж остались! Дочку из роддома в новую квартиру привезти хочу. Пусть разворачиваются.
– Трёху сразу трудновато. Изыщут возможности, говорят, тогда. Они ж нам двушку готовили, по числу занимаемых комнат. – Иннокентий отложил ложку и взялся за сочащийся жиром кусок свинины.
Вера дёрнула плечом.
– По документам у нас теперь три, так что обязаны!
