аппарат?
Всем и каждому было понятно, что это просто какой-то дурной детский сон, от которого местные жители рано или поздно очнутся и поймут, что могут наслаждаться полноценной греческой свободой, не покидая Содружества — и, тем самым, брать самое лучшее от обоих миров. Не упирается ли все в конечном счете просто в недостаток образования?
Подобного рода вопросами я изводил Мориса Кардиффа в его очаровательном турецком доме на окраине города, где несколько раз в неделю с удовольствием обедал на дармовщинку — чему был несказанно рад, поскольку бюджет мой трещал по всем швам. Впрочем, он и сам, с его колоссальным балканским опытом и знанием Греции, задавался ими неоднократно, и на многие из них давал ответы; жаль только, что никто не желал его слушать.
В ответ на мои расплывчатые и противоречивые замечания он излагал конкретные идеи, давал конкретные оценки ситуации, которая вызывала у него даже большую тревогу, чем у меня: его работа давала к тому основания. Может быть, мы управляли нашим кипрским владением не слишком разумно и прилежно; в сумме оба этих слова давали одно — 'бедность'. Финансовая и политическая бедность всегда идут рука об руку. Он кивнул головой, когда я сказал, что у нашей администрации никогда не хватало ни мозгов, чтобы разглядеть под обманчивой поверхностью кипрской жизни бурлящие вулканы, ни денег на то, чтобы хоть что-нибудь со всем этим сделать. Как мы могли ответить Кипру на предъявленные им требования, предварительно не дав ему того, чего он смутно, неосознанно ожидал от нас — возможности стать частью большого мира? Молодежь этого маленького острова искрилась умом, талантом и трудолюбием, вполне сопоставимыми с подобными качествами их немецких и итальянских сверстников. Но выхода всем этим способностям не было. Наша образовательная система, ограниченная и отсталая, пожалуй, даже в большей степени, чем та гимназическая система, в которой я работал, была анахронизмом. Однако в ней трудились добросовестные и преданные своему делу люди, которые из года в год учили грамоте подрастающие поколения.
Единственным средоточием идей, которых так не хватало острову — если, конечно, не считать Сената — оставался университет; но даже и этого было недостаточно. В Никосии не было даже общедоступного плавательного бассейна, не говоря уже о театре или о книжном магазине, где продавали бы французские газеты… Все эти обстоятельства вдруг отчетливо возникли передо мной, словно божественное откровение. Однако они ведь и раньше были у меня перед глазами, со всей очевидностью: как и другие, дополнительные факторы, которые тоже способствовали созданию той всеобщей атмосферы удушливой инерции, что царила здесь, хотя сами по себе не могли бы ее создать.
В каком-то смысле именно наша неспособность спроецировать на местные условия британский способ жизни, сделать гражданские и культурные возможности в полной мере доступными для киприота, заставила его остро ощутить себя отверженным, оттертым на обочину, аутсайдером. Основная наша ошибка заключалась в том, что мы так и не смогли включить его, вместе со свойственной ему системой ценностей, в британскую семью народов. В Англии он мог рассчитывать разве что на должность официанта; но в Греции — 'голодной Греции' — у Кипра было свое место за общим столом; и в самом деле, он дал этой стране министра иностранных дел, не говоря уже о двух генералах, множестве управляющих предприятиями, адвокатов и так далее. Там они были 'дома', а доя британцев оставались 'шайкой шипров' — и это звучало совсем как 'стая макак'. По крайней мере, именно такие впечатления я вынес из долгих послеполуденных часов, проведенных в обеденный перерыв — дабы не злоупотреблять сердечным гостеприимством Кардиффа — в душистом дыму и общей суете большого никосийского базара, за кебабом, купленным прямо в мясном ряду, или пирогом, начинка которого, стоило его разок откусить, взрывалась во рту упоительным ароматом чеснока и шалфея; часов, проведенных в прогулках вокруг главной мечети за компанию с собратом-учителем или даже с учеником — или, для разнообразия, в одной из тех пивных, где собиралось местное британское деловое сообщество и где можно было застать общественное мнение в процессе формирования, в его сыром, неферментированном виде, за стаканом 'пильзнера'. Все эти элементы медленно сплавлялись воедино и выстраивали передо мной сложную картину сегодняшнего Кипра, а также того, как и почему он стал именно таким.
И все эти впечатления я нес с собой в тихий внутренний дворик, к заросшему по краю тростником маленькому водоему, вокруг которого был выстроен старый дом Кардиффа, чтобы обсудить их с ним за стаканчиком рецины [69] недавно полученной прямиком из Афин, или какого-нибудь кипрского столового вина, легкого и приятного, и чтобы разбавить свои тревоги куда более милой сердцу и подходящей к случаю болтовней об общих знакомых и о книгах — о бесконечных книгах — за которыми мы провели лучшие часы нашей тогдашней жизни.
К тому времени он сам и его жена Леонора стали частыми гостями в Беллапаисе; они привозили с собою друзей— и часто встречались с другими общими знакомыми у гостеприимного очага моей матушки, чтобы испытать свою стойкость, вкушая очередное изысканное приношение Клито. Возвращаться каждый вечер в этот дом на горе было легко и радостно, и не только потому, что меня непременно ждали новости об очередной выведенной каменщиками стенке или о вставшей на место оконной раме. Не меньшее удовольствие доставляло возбуждающее чувство неизвестности: я не знал, кого там застану, кто будет сидеть у камина и ждать моего прихода. Иногда это была
Мари, только что приехавшая из Парижа или Лондона, нагруженная книгами; или Инесс, отличавшаяся гордой, соколиной красотой, — она перебирала струны гитары и напевала какой-нибудь магический пассаж из фламенко; или сэр Харри, задумчиво рассуждавший о главах из истории Кипра, которые скрывало скучное и пыльное настоящее: о кишевшей пчелами отрубленной голове Онесейлоса, о коронации Беренгарии в Лимасоле[70], или о том чудаковатом царе Нео- Пафоса, что изобрел самый первый в истории вентилятор: он умащивал свое тело тирским маслом, которое очень нравилось его голубям, чтобы во время трапезы их трепещущие крылья овевали его прохладой.
И, конечно, здесь всегда было аббатство, таявшее во тьме после того, как над горизонтом угасал последний чарующий отсвет, были тихие компании картежников и любителей кофе, которые допоздна засиживались под Деревом Безделья. Мы тоже ужинали здесь, при полной луне, погрузив босые ступни в темную траву, и наблюдали, как у извилистого берега перемигиваются огоньками суда, и как огромная бронзовая монета стряхивает с себя закатную дымку, медленно, точно выверенными шажками взбираясь в поднебесье и, словно пришелец из готического романа, зловеще отражается в окне-розе восточного портала аббатства. Здесь, в полосатой тьме, забрызганной озерцами фосфоресцирующего лунного света, мы гуляли и болтали, и запахи роз, вина и сигар смешивались с более скромным ароматом лаймов или с пахнущими примятым шалфеем дуновениями, долетавшими до нас с горного склона, из-за которого медлительно вздымался навстречу луне Буффавенто, похожий на кулак в кованой рукавице. И время от времени из окружавшего нас молчаливого сумрака возникала призрачная мелодия флейты, кажется, из пяти нот, нитью натянутая между сосен в тихом ночном воздухе.
Разве может этот прожаренный летним солнцем мир измениться, стать другим? В это трудно было поверить, вслушиваясь в облагораживающий глухую тьму голос Пирса или Мари, гулко отдававшийся от стен аббатства. Или когда ровно в полночь можно сесть в одних купальниках и плавках в машину и рвануть вдоль по пустынному берегу туда, где одиноко, словно морская птица, торчит над водой заброшенная мечеть, вспыхивая лунными отблесками на окнах, прикрытых ставнями…
Дважды я, очутившись на залитых лунным светом пляжах, обращал внимание на тихий перестук мотора кайки и голоса рыбаков (как мне тогда казалось), которые выбрались на берег, чтобы починить свои seines [71]а один раз в тени большого рожкового дерева неподалеку от мечети я заметил два съехавших с дороги грузовика; они стояли тихо, с потушенными фарами, были битком набиты мужчинами — и никто не курил. Наверное, подумал я, решили выехать пораньше, чтобы добраться до какого-нибудь отдаленного участка, где как раз поспели плоды этого самого рожкового дерева. И забывал обо всех этих мимолетных встречах, едва только машина через оливковые рощи выезжала на главную дорогу к Кирению. Передо мной была накрепко запертая дверь — запертая и непреодолимая, как кипрский вопрос, непостижимый для умов сидящих в Лондоне мандаринов— и дверь эта внезапно распахнулась от первых же взрывов, прогремевших несколько месяцев спустя.
Дом строился, тростниковая хижина Мари превратилась в целый маленький поселок, в обнесенный стеною сад, где были собраны добытые по случаю трофеи, которым предстояло в один прекрасный день украсить полностью готовый дом: индийские павлины, попугаи, резные сундуки, инкрустированные лампы,
