Я уже успела узнать, что пленка для фотоаппарата – не обязательно пластиковый цилиндрик, который мать вставляла в свой «Инстаматик». Моя пленка представляла собой металлический цилиндр немногим больше мизинца, и когда Тео показал мне, как открывать крышку камеры, то он выпал мне на ладонь и остался лежать там, толстенький и таинственный, как бомба.

И еще выяснилось, что пленке не годится безопасное освещение, как бумаге, с ней приходилось работать в полной темноте.

– Сейчас я заправлю пленку в катушку и помещу в бачок. Сначала тебе придется попрактиковаться на свету, – сообщил мне Тео, роясь в шкафу. Он достал коробку со всякими приспособлениями и продолжил: – Итак, мы можем приступать к проявке. Не могла бы ты выключить свет?

Казалось, что кто-то набросил мне на голову черное бархатное покрывало. Мне стало страшно, что я и дышать-то не смогу, но тут моя рука нащупала шнур выключателя, а из темноты донеслось звяканье химической посуды. Невидимый Тео насвистывал какой-то незнакомый мне мотив.

– Готово, – наконец соизволил сказать он, когда, как мне показалось, прошла целая вечность. – Теперь не засветится. Включи свет, пожалуйста.

Мы использовали те же самые химикаты, что и для печати фотографий, но температура, время экспонирования и даже то, как именно встряхивать бачок, имели намного большее значение. В общем-то, это было похоже на урок химии, только Тео объяснял все намного понятнее. Не так хорошо, как Эва, но, в принципе, я все понимала, и мне совсем не было скучно. И здесь не было мальчиков, которые норовили провести рукой по твоей груди, а девочки не заключали пари, кто первый сумеет заставить покраснеть мистера Хеллера.

– Пленку следует промывать в течение минимум получаса. На ней не должно остаться ничего – никакого неэкспонированного серебра, которое со временем потемнеет.

Когда мы поднялись наверх, я с удивлением заметила, что солнце светит в окна уже с другой стороны. Лучи его, мягкие и желтые, скользили к нам из-под огромных туч, в глубине которых посверкивали грозные лиловые отблески.

– Не удивлюсь, если скоро будет гроза, – заметил Тео. – И еще мне кажется, что сейчас самое время выпить, чтобы отпраздновать уик-энд. Что тебе налить, пива или бокал вина?

Я сказала, что предпочла бы бокал белого вина, потому что боялась, что от пива меня потянет в сон. Я стояла возле проектора, а Тео принес мне вино. Оно было белым, хотя и совсем не таким, как «либфрауэнмильх»,[40] которое по настоянию матери всегда покупали ей кавалеры. Это было крепче и острее, но все равно неплохое, с этаким смешанным букетом, который казался полузабытым, как если бы вы уже пробовали его раньше, а теперь вынуждены подольше держать на языке, чтобы почувствовать, что же изменилось во вкусе.

Тео включил проектор, и слайды, лежавшие на нем, показались мне маленькими окошками, подмигивающими в сумерках путнику.

– Поставь бокал и иди поближе, чтобы ничего не пропустить, – распорядился он. – Эву пригласили ненадолго слетать домой, прочесть лекцию в Мадриде, в одном очень престижном учебном заведении, так что она в спешке отбирала самое лучшее, что нужно взять с собой.

На многих слайдах красовались наклейки с надписями типа «Фентон, Роджер» и иностранные имена «Штейглиц, Альфред» и «Кертеш, Андрэ», но мне показалось, что некоторые принадлежат Эве. Рядом с проектором валялись несколько разрозненных фотографий. Сверху лежал снимок обнаженной женщины. Она лежала на животе, лица ее не было видно, только изящная линия спины на черном фоне, сужавшаяся к талии и вновь вздымавшаяся холмом на ягодицах, пышных и белых, похожих на плодородные поля по обе стороны от водораздела позвоночника.

– Это вы фотографировали?

– Нет, Эва.

– Ага.

– Что ты думаешь об этом снимке?

– Он… он красив, но немного странный, необычный… Она как будто глядит на…

– Как если бы ее снимал не фотограф-мужчина – ты это хочешь сказать?

– Да, наверное.

– Образ обнаженного тела не должен быть возбуждающим, во всяком случае, не в сексуальном смысле. И художник – пусть даже художник-мужчина, который смотрит на обнаженную модель-женщину – вовсе не должен при этом испытывать или провоцировать сексуальный интерес. В конце концов, кто-то может снимать войну для того, чтобы показать весь ужас или скуку какого-то определенного момента, а кто-то, напротив, для того, чтобы показать подлинный духовный героизм человека. То же самое относится и к человеческому телу. Речь может идти о сексе – дозволенном или греховном и запрещенном, – но в том, что касается человеческого разума, тело также выступает в роли мерила вещей.

Я не поняла ровным счетом ничего в его последних словах, но уже давно перестала думать, будто он старается смутить меня или поставить в неловкое положение. И еще я знала, что если спрошу у него о чем-то, то он действительно постарается объяснить, как если бы ему не все равно, понимаю я его или нет, и как если бы ему нравилось разговаривать со мной. Я решила вернуться немного назад.

– Так что, обнаженная натура – это не обязательно исключительно «Плейбой»?

– Нет, конечно. Кроме того, стоит помнить, что некоторые из лучших фотографов, работавших с обнаженной женской натурой, были – и остаются – гомосексуалистами. Что касается обратной ситуации, то я не располагаю достаточными свидетельскими показаниями.

– Показаниями о чем?

– О женщинах-гомосексуалистах, которые снимают обнаженных мужчин. Вне всякого сомнения, такие свидетельства существуют, но они спрятаны где-нибудь в сейфе, за семью замками. Наше общество еще не настолько беспристрастно и объективно.