— Раз уж ты, свинина, обо мне слыхал, то должен знать, что в мокрых делах я немного разбираюсь. Ты не мог не знать, что у тебя в подвале труп… Он, наверное, и до сих пор там лежит; не станешь же ты таскать его с места на место, когда в квартале море полицейских!

— Да клянусь вам…

— Не надо клясться, это для тебя плохая примета…

Он начал увиливать:

— Может, труп в подвале и есть, но я о нем абсолютно ничего не знаю… Я никогда не слыхал об этом самом Бертране, и вообще…

Я повернулся к итальянцу.

— Скажите, Кармони, не найдется ли в вашем домишке какого-нибудь спокойного уголка, где легко будет смывать с пола кровь?

Вместо ответа Кармони нажал на кнопку звонка, и Меченый мгновенно открыл дверь.

— Пошли в подвал, — постановил итальянец.

Бунк начал раскисать.

— Патрон! — заскулил он. — Я не понимаю, за что мне все это! Этот человек только что убил ваших людей и затащил нас всех в дерьмо, а вы почему-то верите ему, а не мне!

Между нами говоря, я этому толстяку немного сочувствовал. Действительно, тут было на что обижаться…

— Пошли, пошли, — поторопил Кармони, ничуть не поколебавшись.

И мы стали спускаться по лестнице следом за телохранителем. Бунк шел впереди меня на подгибающихся ногах, продолжая что-то жалобно ворчать. Кармони топал сзади, то и дело щелкая ради забавы своей золотой зажигалкой.

В холле парень, который отобрал у меня пистолет, поднялся с места — точь-в-точь как часовой, вытягивающийся при появлении генерала.

Меченый открыл небольшую дверь в углу холла, включил свет, и мы двинулись вниз по деревянной лестнице, покрытой плетеной дорожкой.

Толстяк уже ничего не говорил — только пыхтел, как тюлень.

Наконец мы прибыли в шикарный, выложенный плиткой подвал. Охранник со шрамом открыл следующую дверь, и мы оказались в прачечной. Здесь стояли здоровенная стиральная машина, сушка и гладильный стол. У этого Кармони были, похоже, крайне буржуазные привычки…

Переход в это помещение, служившее для строго определенных целей, несколько уменьшил напряжение, Мы стояли друг напротив друга, опустив руки, и обменивались нерешительными взглядами.

— Это вам подойдет? — спросил меня итальянец.

— Вполне.

Своим вопросом он, в сущности, предоставлял мне полную свободу действий… И я начал действовать.

Для начала я снял пиджак и тщательно закатал рукава рубашки. Бунк в панике косился на мои бицепсы и бормотал:

— Но патрон! Патрон! Неужели вы позволите ему меня бить?.. Это же…

— Так, — перебил я его, — начнем по порядку. Значит, говоришь, о Бертране ты никогда не слышал?

— Конечно, не слышал и…

Не успел он договорить, как я отмерил ему первоклассную плюху. Бунк растянулся на черно-белой плитке, его шляпа откатилась в дальний угол комнаты. Телохранитель прокомментировал мой удар одобрительным мычанием. Он общался с окружающими посредством одних междометий, но тем не менее выражал свои мысли довольно неплохо. Это, кстати, могло бы послужить неплохим уроком тем, кто сочиняет диалоги для фильмов…

Бунк поднялся на ноги, бешено вращая глазами. Из его разбитой губы текла тонкая красная струйка. Он вытер ее рукавом и вдруг быстро сунул руку в карман. Наверное, еще плохо соображал, кто перед ним стоит…

Прежде чем он успел выставить напоказ свою артиллерию, я угостил его двумя резкими ударами в подбородок — справа и слева. Он снова расстелился на полу; его пушка лязгнула о плитку. Я подобрал ее и протянул Меченому.

— Держи: подаришь своему приятелю из холла, раз он их коллекционирует.

Кармони едва заметно улыбнулся. Я подошел к Бунку, схватил его за шиворот и одним рывком поставил на ноги. Он уже не пытался сопротивляться. Он уже хотел со мной дружить…

— В последний раз спрашиваю: ты знал Бертрана?

— Нет!

Конечно, так он ни за что бы не признался… Его язык мог развязаться только на краю могилы.

— Ладно, мой милый…

Я посмотрел на Кармони.

— У вас бритвы не найдется?

При слове «бритва» толстяк задрожал и снова принялся умолять босса о пощаде, но итальяшка будто оглох. Он, похоже, наслаждался происходящим. Я все больше подозревал, что подавить в себе некоторые инстинкты ему так и не удалось.

Он сделал знак своему громиле, и тот вышел.

— Что вы собираетесь со мной делать? — спросил Бунк.

Он был жалок, но я не испытывал к нему сострадания. От подобных слизняков меня просто тошнит.

— Мне всегда хотелось разрезать какую-нибудь свинью на мелкие кусочки… Наверное, у меня синдром мясника…

Кармони только посмеивался. Его безмолвие служило. мне чем-то вроде поощрения. Своим молчанием он давал мне зеленый свет. Его глаза горели бешенством; он ненавидел Бунка и, может быть, втайне даже надеялся, что я замучу его до смерти.

Меченый вернулся и принес красивую немецкую бритву с перламутровой рукояткой и узорами на лезвии.

Я повертел ее в руке; лезвие ярко блеснуло в свете молочно-белого стеклянного шара, освещавшего прачечную.

Бунк съежился, насколько это позволял его бухгалтерский животик. Он бормотал: «Не надо! Не надо!» — и неотрывно смотрел на эту стальную полоску, притягивающую к себе весь свет помещения.

— Учти, сейчас самое время обо всем рассказать, — предупредил я. — Для меня это уже дело принципа. Один из нас врет. И поскольку это не я, мне нужно, чтобы ты сделал небольшое публичное признание!

— Нет! Нет! — проблеял этот урод.

Я с удовольствием объяснил бы, что со мной тогда произошло, но сделать это, честно говоря, нелегко. Меня будто заколдовало это осунувшееся от страха лицо. Его дурнота притягивала меня. Во мне пробудилось что-то вроде аппетита. Мне будто хотелось полакомиться его гнусной рожей с безумными желтоватыми глазами и бледными губами, упиться его дрожью…

Я положил свободную руку ему на голову. Я не нажимал, но у него все равно подкосились ноги. Тогда я быстрым движением выбросил бритву вперед. Я ничего не почувствовал. Он, впрочем, тоже! Бритва, казалось, была только что от точильщика. Что-то упало на пол. Я посмотрел: это было его ухо. Не знаю, приходилось ли вам когда-нибудь видеть ухо отдельно от головы, но могу вас заверить, что вид у него не слишком веселый.

Струя крови хлынула по щеке Бунка и залила его крахмальную манишку. Он с ужасом поднес руку к голове.

Я шутки ради поднял ухо с пола, зажав его большим и указательном пальцами:

— Смотри, малыш, как ты легко рассыпаешься… Когда я с тобой закончу, ты будешь похож на картину Пикассо!