«то, что было незадолго до» и «то, что будет сразу после «искомого момента Времени 1, объясняя все это неустойчивостью наблюдаемых явлений; оно запоминает прошлые эпизоды сновидения так, будто они трехмерны, и принуждает внимание — если оно сконцентрировано — перемещаться в привычном направлении Времени 1, хотя для нашего мыслителя время располагается перпендикулярно этому измерению.

Разумеется, все это выясняется благодаря наблюдению за воспоминаниями о сновидении сразу после пробуждения, а не за самим сновидением. И обозревает воспоминания вовсе не наблюдатель 1. В его поле их нет. После пробуждения вы припоминаете то, что вам приснилось, и то, что вы думали во сне по поводу приснившегося, без помощи наблюдателя 1.

Рассмотрим некоего воображаемого, абсолютно автоматического наблюдателя 2, чье мышление и припоминание полностью аналогичны мышлению и припоминанию, характерным для нашего исходного наблюдателя (первого члена серии). В памяти этого гипотетического сверхсущества должны были бы быть запечатлены следы, протянувшиеся по ассоциативной сети перпендикулярно Времени 2. Его мышление заключалось бы в блуждании внимания по этому ассоциативному сплетению — блуждании туда-сюда в пространстве и взад-вперед во Времени 1. Это было бы прославленное четырехмерное мышление, в рамках которого Время 2 — единственно явное временное измерение, а четырехмерный взгляд на субстрат — естествен и очевиден. Такого рода наблюдатель, должно быть, осознавал бы, что все четырехмерные объекты состоят из бесчисленного множества трехмерных сечений; но он никогда не воспринимал бы или не пытался бы воспринимать, как мы то делаем в сновидениях, какое-нибудь одно из сечений как единственно существующее, а все другие — как неустойчивые и сбивающие с толку дополнения.

Свидетельства о блуждании в сновидениях внимания подлинного наблюдателя 2 — свидетельства, позволяющие вам припомнить эти сновидения — должны быть следами, протянувшимися в четырех измерениях (Времени 1 и трех обычных пространственных измерениях). И где бы ни находились эти следы — в субстрате ли мозга, в движущемся ли во Времени наблюдателе 2 (четырехмерном существе, отличном от субстрата, по которому оно движется) или в каком-то другом месте, — они неизбежно образуют нечто вроде ассоциативной сети.

Итак, мы столкнулись с наблюдателем, который действительно обладает ментальным структурным снаряжением, приспособленным для восприятия представлений, в их четырехмерной целостности, но который при этом все же пытается рассматривать подобного рода представления в качестве трехмерных явлений.

Следовательно, в отсутствие наблюдателя 1 ваше мышление предполагает нечто большее, чем просто обозрение четырехмерной ассоциативной структуры. Оно предполагает интерпретацию этой структуры.

Теперь начинает казаться, что профессор Макдугалл был прав в одном частном, но важном вопросе. Вся его аргументация в пользу существования души сводится к утверждению: Макдугалловские «значения» суть интерпретации душой того, что мозг представляет посредством образов. Однако принять точку зрения Макдугалла во всей ее простоте для нас было бы затруднительно. Ведь выдвинута и прямо противоположная теория — слишком сильная и рациональная, чтобы ее игнорировать. Лучше всего, по моему мнению, она выражена профессором Дж. С. Муром. Он заявляет, что «Значение есть контекст» и что значение какой-либо специфической идеи есть просто-напросто периферия, состоящая из ассоциативно связанных идей, которые и образуют этот контекст.

С позиций сериализма, Мур, пожалуй, прав, но и Макдугалл не совсем ошибается.

Если значение задается контекстом — сопутствующими ассоциациями, — то оно должно задаваться периферией частично расслабленного внимания. Это подтверждается таким фактом: когда наше внимание сильно сконцентрировано на каком-либо объекте, мы замечаем качество и форму этого объекта, но игнорируем его значение. Далее, согласно нашей теории, когда внимание наблюдателя 2 окружает и следует за вниманием бодрствующего наблюдателя 1, оно удерживается сконцентрированным во временном измерении 1, и изменение степени концентрации происходит главным образом в трех пространственных измерениях. Поэтому для бодрствующего наблюдателя контексты суть преимущественно отношения между пространственным положением и пространственным движением. То же самое, разумеется, можно сказать и о значениях, которыми он наделяет то, что воспринимает. Контексты, поставляемые слегка перекрывающей фокус 1 периферией внимания в четвертом измерении, выявляют движение наблюдателя 1 во времени и намекают на наличие в субстрате паттерна Времени 1.

Все изложенное выше великолепно согласуется с предложенным Муром определением.

Для нашего воображаемого автоматического наблюдателя 2, мыслящего — в отсутствие наблюдателя 1 — четырехмерно, контексты в четвертом измерении должны были бы быть столь же ясными интерпретациями, как и интерпретации в трех обычных пространственных измерениях. Между тем для действительного наблюдателя именно эти развертывающиеся в четвертом измерении контексты и не являются ясными интерпретациями. И они неясны ему потому, что они сами неверно интерпретированы им. Вместо того, чтобы рассматривать их как ассоциативные протяженности в четвертом измерении, он рассматривает их как сбивающие с толку трехмерные неустойчивые виды. И обратные движения внимания — из «будущей» части Времени 1 в «прошлую» — вообще не замечаются. Такого рода интерпретации должны быть интерпретациями, которые даются наблюдателем соответствующих контекстуальных периферий.

Здесь уместно прибегнуть к аналогии. Предположим, что ребенок, выучился читать напечатанные на двухмерных листах ноты и привык интерпретировать изображенное как некую упорядоченность одномерных аккордов, переводя внимание с одного на другой в направлении слева направо. Читая такой нотный лист, ребенок находится в положении наблюдателя, использующего поле 1. Теперь, развивая нашу аналогию, попытаемся представить его в положении спящего наблюдателя. В этом случае его фокус должен быть не настолько сильно сконцентрированным, чтобы в единицу времени содержать только один аккорд. Но представить такое нам затруднительно. Впрочем, мы можем преодолеть это препятствие, если вообразим, будто перед ним находится нотный лист, где аккорды изображены не отдельно друг от друга, а сгрудившимися настолько тесно, что каждый из них частично перекрывает аккорды, прилежащие к нему справа и слева. В результате оказывается, что нельзя различить ни одного аккорда. Никто не будет отрицать, что, увидев перед собой этот нотный лист, ребенок попытается прочесть загадочное изображение прежним, привычным для него способом, или что привычка, принуждающая его поступать подобным образом, коренится в его уме, а не в нотном листе. Значит, привычка к трехмерной интерпретации, одолевающая нас в сновидениях, есть свойство нас самих как наблюдателей, а не характеристика наблюдаемых четырехмерных явлений. Что же касается нашей неспособности замечать в сновидениях перемещения нашего внимания назад во Времени 1, то ее вполне можно объяснить привычным для конечного наблюдателя способом интерпретации. При чтении нот ни один ребенок, переводя внимание на начало новой строки, никогда не наблюдает то, что уже прошло перед его взором. Да и вы сами, я надеюсь, читая слова в данной книге, множество раз переводили взгляд с правого края страницы на левый; но вы ни разу не прочли строку в обратном направлении, равно как и не заметили, каково «обратное» изображение строки. И даже если сейчас вы попытаетесь это сделать, вам все равно не удастся увидеть «обратный» вид строки. Наиболее доступный для вас способ хоть как-то воспринять его — увидеть слово, написанное «наоборот», но все же по-прежнему слева направо, т. е. воспользоваться зеркальным способом. Привычка же, скрывающая от вас «обратный» вид, заключена не в печатном листе, а в вас самих.

Итак, мы подошли к очень интересной концепции — концепции конечного мыслителя, который учится интерпретировать то, что представлено его вниманию, причем процесс обучения состоит в том, что в часы бодрствования его внимание неустанно следует за незамысловатыми автоматическими действиями удивительнейшей детали ассоциативного механизма, именуемой мозгом.

Можно предположить, что изложенное выше есть полная противоположность анимистической концепции «высшего» наблюдателя как индивидуума, наделенного высочайшим интеллектом и с помощью грубого материального снаряжения совершающего то лучшее, на что он способен. Но мне думается, что нам никуда не деться от очевидного доказательства, которое преподносит нам сама природа нашего