Моя мама внезапно умерла, когда мне было четыре месяца. Моё воспитание целиком легло на плечи отца. Так я выглядел в то время.

У меня не было ни братьев, ни сестёр. И детство своё я провёл вдвоём с отцом. Итак, начиная с четырёхмесячного возраста и на протяжении всего моего отрочества нас было только двое — мой отец и я.

Мы жили в старом цыганском фургончике за заправочной станцией, которая принадлежала моему отцу. Ещё у него было небольшое поле. На этом список его владений заканчивается. Маленькая станция располагалась на узкой просёлочной дороге среди полей и лесов.

Когда я был младенцем, папа меня мыл, кормил, менял подгузники и делал тысячи мелочей, которые обычно делают мамы. Непростая задача для мужчины. Особенно если одновременно ему приходится зарабатывать на жизнь, возясь с моторами и обслуживая посетителей станции.

Но, казалось, его это не тяготило. Думаю, что любовь, которую папа питал к маме, он перенёс на меня. В раннем детстве я никогда не болел и был совершенно счастлив. Вот таким я был в возрасте пяти лет.

Весь перемазанный в масле. А всё потому, что с утра до ночи торчал в мастерской, помогая отцу чинить машины.

На станции было всего две заправочные колонки. Деревянная перегородка отделяла их от остального помещения, которое и служило нам конторой. В ней стояли старый стол и кассовый аппарат — только и всего. Касса открывалась нажатием кнопки, когда она выезжала, раздавался ужасный звон. Мне это безумно нравилось.

Квадратное кирпичное здание слева от конторы — мастерская. Мой отец строил её сам, с большой любовью и очень тщательно. Это была единственная основательная вещь в его владениях.

— Мы с тобой оба инженеры, ты и я, — говаривал он мне, — мы зарабатываем на жизнь тем, что чиним моторы. В развалившейся мастерской мы не сможем выполнять нашу работу хорошо.

Мастерская была достаточно просторной, туда спокойно можно было загнать машину. И даже ещё оставалось место для работы. Мы обзавелись телефоном, чтобы клиентам удобнее было договариваться о ремонте.

Нашим домом был цыганский фургончик. Старый, разрисованный жёлтой, красной и синей краской. Отец говорил, что ему сто пятьдесят лет и что в его деревянных стенах родилось и выросло не одно поколение цыганских детишек. Должно быть, фургон этот исколесил вдоль и поперёк все дороги Англии. Но теперь он прописался навечно. Деревянные спицы начали гнить, и отец даже подставил камни под колёса.

Внутри фургон был не больше современной ванной комнаты. К задней стене были привинчены две койки, одна над другой. На верхней — спал отец, на нижней — я.

Электрический свет был только в мастерской. Электропроводку в фургоне сочли делом небезопасным. Поэтому тепло и свет мы получали совершенно так же, как это делали цыгане много лет назад. У нас была печка, которая топилась дровами и согревала нас зимой. С потолка свисала парафиновая лампа. На парафине работала и горелка, на которой мы кипятили чайник или разогревали еду. Когда приходило время мыться, отец кипятил чайник воды и выливал её в таз, затем раздевал меня и тёр изо всех сил, не разрешая садиться. Поэтому, думаю, я получался таким же чистым, как если бы мылся в ванне, а может, даже чище, потому что не сидел в собственной грязной воде.

Что касается мебели, два стула и маленький стол, не считая маленького комодика, — вот и всё, что создавало уют в нашем доме. Вот и всё, что нам было надо.

Наша уборная — маленький забавный деревянный домик — стояла в поле, чуть поодаль от фургона. Летом — прекрасно, но зимой… Бр-р… Как будто попал в холодильник.

Сразу за фургоном росла старая яблоня. Она давала чудесные плоды, которые созревали в середине сентября, и потом в течение четырёх недель можно было ими лакомиться. Несколько веток свисало на крышу нашего фургона, и, когда задувал ветер, яблоки падали на неё. По ночам, лёжа на своей койке, я слышал частое «бам», «бам», «бам», но эти звуки ничуть меня не пугали — я знал, откуда они берутся.

В общем, жизнь в цыганском фургоне мне нравилась. Особенно в те вечера, когда я уютно устраивался внизу, на койке, и отец рассказывал мне всякие разные истории. Я смотрел на маленький огонёк в парафиновой лампе, на яркое пламя в старой печи — и до чего же это было здорово! Но самым чудесным было то, что я знал: когда сон возьмёт надо мной верх, мой отец всё ещё будет сидеть рядом со мной у огня либо лежать надо мной в своей постели.

Без сомнения, мой отец был самым потрясающим из всех отцов в мире. Вот, посмотрите на картинку.

Тот, кто не знал его близко, мог подумать, что он серьёзный и строгий. Ничего подобного. Он был ужасно весёлый человек. Просто он никогда не улыбался губами. Зато глаза его, удивительные голубые глаза, моментально вспыхивали, когда на ум ему приходило что-нибудь забавное. А если вглядеться повнимательнее, то можно было заметить в них золотистые пляшущие искорки. Только вот рот оставался неподвижным.

Мне нравилось, как отец улыбался глазами. Это означало, что он всегда со мной искренен. Ведь заставить глаза блестеть без особых на то причин невозможно. Другое дело рот. Двигая губами, всегда можно изобразить фальшивую улыбку. Я знал, что настоящая улыбка должна находить отклик в глазах. Я хочу сказать, если кто-нибудь улыбается вам, а глаза его не меняются, не верьте этому человеку. Он притворяется.

Моего отца нельзя было назвать образованным человеком. Не уверен даже, что он прочёл в своей жизни более двадцати книг. Но какой он был замечательный рассказчик! Каждый вечер придумывал для меня какую-нибудь историю, и лучшие из них превращались в сериал и растягивались на много вечеров подряд. Одна из них длилась по меньшей мере пятьдесят вечеров.

Это была история про огромного парня по имени Дружелюбный Гигант. Сокращённо ДГ. ДГ был в три раза выше обыкновенного человека, с руками, как мельничные жернова. Он жил в большой подземной пещере, недалеко от заправочной станции, и выходил на улицу, только когда темнело. В пещере у него была мучная фабрика, на которой он изготавливал тысячи сортов волшебной муки. Время от времени,