— Точно, — говорит Эмма. — Так Брунгильда и сказывала.
Я отставил кубок на поставец и сдёрнул со стола скатерть. А потом вытащил из Марианниной корзинки для рукоделий вязальную спицу и кончиком спицы выцарапал на лакированном дереве древний знак проверки вина. И плеснул капельку глинтвейна в центр звёздочки.
Шикарно сработало.
Вино полыхнуло ярче подожжённого масла. Чадным зелёным огнём. А завоняло так, будто в комнате спалили дохлую мышь.
В моём любимом трактате «Искусство распознания ядов посредством каббалистических символов» говорилось: чем снадобье надёжнее в смысле убойной силы, тем заметнее в синем пламени зеленоватый оттенок. Я же наблюдал чистый цвет весенней травки. Красотища!
Ужасно интересно стало, что это они набодяжили в так называемое приворотное зелье, что оно вспыхнуло круче самой изощрённой отравы. Я даже подумал, что хорошо бы разжиться у автора рецептом.
А эти две дурищи смотрели на выгоревшее пятно на столе дикими глазами. Смешно: две бабы разного цвета. Марианна багровая, а Эмма зеленовато-белая.
И Эмма сообразила первая.
— То есть… это… это…
— Точно, — говорю. — Это — яд.
И тут Марианна дёрнулась и чуть не схватила с Поставца этот несчастный кубок — очень ловко, я едва успел перехватить его первый. А бедная толстуха повалилась мне в ноги и завыла:
— Государь! Дайте мне выпить, дуре! Чтоб я, да собственной рукой! Да что ж это! Да как же!
Что самое удивительное — она же действительно хотела выхлебать эту отраву. Не изображала, нет — она просто не умела играть в светские истерики. Она была в самом настоящем горе — жалкая корова, глупая наседка…
Я рявкнул:
— Заткнись, Марианна! Из-за тебя ребёнок плачет.
Она замолчала, прижала младенчика к себе, сидела на полу, смотрела на меня снизу вверх… Отвратительна она мне была, да… Но сквозь отвращение проступало нечто странное… вроде брезгливой жалости… или даже…
Эмма стояла на коленях, белая, с окаменевшей физиономией. Я мысленно обратился к гвардейцам — двое скелетов вошли в покои Марианны, остановились рядом с её фрейлиной. Эмма упала в обморок. Я выплеснул на неё кувшин воды.
— Нечего валяться, — говорю. — Слишком много болтаешь. И слишком много на себя берёшь. Больше, чем надо. В Башню её, под стражу. Кормить, поить, отапливать помещение, никого к ней не впускать. До тех пор, пока я не буду знать всё.
Скелеты выволокли её вон в полубеспамятстве.
Марианна смотрела на меня, и глаза у неё были такие же большие и круглые, как позапрошлым летом. И толстая рожа вымокла от слёз, а шикарные ресницы слиплись. И не говорила она ничего больше — только пялилась с беспомощным, умоляющим, совершенно убитым видом.
А младенчик вытащил из её причёски локон и теребил его пальчиками.
Я, вероятно, слишком долго молчал. Потому что Марианна не выдержала:
— Чай, удушить меня прикажете, — пробормотала глухо. — За отраву-то…
— Не болтай глупостей, девочка, — говорю. — Я найду тебе другую камеристку. Никогда больше не смей ничего делать тайком. Отдыхай и поиграй с ребёнком — ты его напрасно перепугала.
Забрал кубок с ядом и пошёл к себе. А у покоев Марианны утроил караул.
Все эти разборки кончились только месяца через два.
Господь Вседержитель, как я их всех ненавидел, как я устал от них, как я устал от этого вечного шуршания паскудных крыс под моей постелью! И чем больше узнавал — тем заметнее становилась эта тошная усталость.
Опальный премьер с опальным казначеем во главе с канцлером, которого я ещё не отправил в отставку, организовали потрясающе аккуратный заговор. Без лишних, очень хорошо организованный, совершенно без шансов на провал.
Они не учли только Бернарда, потому что о нём не знали. И меня спасла лишь моя призрачная Тайная Канцелярия.
Всё правильно — с чего это мне боятся, что меня отравит Марианна? Ей это абсолютно невыгодно. Ей выгодно, чтобы я до ста лет прожил: случись что со мной — и она от беды не гарантирована. Так что если бы не Бернард — я бы выпил.
А Марианна — обыкновенная деревенская баба. Любит меня, видите ли. Любит — не угодно ли? А думать, ну хоть о самых простых вещах подумать — физически не в состоянии. Она поверила, что мужчину можно заставить пожелать расплывшуюся скандальную жабу, если напоить его какой-то дрянью. Как весело.
А Эмме они сообщили, что я собираюсь выслать Марианну в глухую северную деревушку. И та, разумеется, разболтала своей госпоже. Бабы не могут молчать.
Эмме даже платить не потребовалось. Они заплатили знахарке. Яда в кубке хватило бы на сотню солдат — отличная концентрация. Знахарка взяла полторы тысячи золотых, и ещё пять ей обещали, когда я отправлюсь к праотцам. Её убедили, что она делает благое дело: ещё бы, любой скажет, что убить некроманта — это святое.
Ещё я узнал, что бывший премьер писал Розамунде. В том смысле, что, по наблюдениям дворцовых астрологов, в стране грядут большие перемены — и «примите уверения». Я читал письмо, написанное Розамундой в ответ.
Она надеется и уповает только на Господа. А о ворожбе, шаманстве и лжепророках даже слышать не может. Премьеру сочувствует, но всё решает государь, а на прочее — воля Божья.
И я тогда так и не понял, что это такое: её глупость, её осторожность или своего рода шифр. Может, всего понемногу. Мне не хотелось уточнять степень виновности Розамунды — зря, конечно, но уж больно было противно.
Я читал протоколы допросов. И присутствовал при допросах. Под пытками — в том числе. Меня тошнило от увиденного и услышанного. Иногда мне до судорог хотелось, чтобы всё кончилось. В такие моменты я посматривал на запечатанную воском бутыль с ядом почти вожделенно.
Но как-то после очень тягомотного дня мне приснился яркий сон.
Как будто я в каком-то странном месте вроде подземелья. Но в нём сад. Мрачный, полутёмный, и над деревьями, вижу, вроде бы, каменный свод. И по этому саду верхом на белом крылатом коне ко мне едет Магдала, а рядом Нарцисс ведёт коня за узду. И они, кажется, живые, но усталые, бледные — и на меня смотрят грустно.
Я хочу идти, даже бежать к ним, но откуда-то сверху падает какая-то шипастая решётка. И мы через эту решётку просовываем руки — но никак почему-то друг до друга не дотронуться.
Тогда я говорю:
— Какого демона они меня к вам не пускают?! Я что, зря травился, что ли?
А Магдала отвечает, и насмешливо, и печально:
— Мы не в равном положении. Нас с Нарциссом убили, а ты, Дольф, струсил и сбежал. Всё бросил на произвол судьбы. Отдал Междугорье таким, как Ричард. Поэтому мы увиделись только на минутку.
Я говорю:
— Как же так?
Нарцисс, вроде бы, плачет, а Магдала горько усмехается. И около нас появляются какие-то тени с крыльями. И над друзьями моими открывается что-то вроде светящейся лестницы вверх, за этот свод, в лучезарные небеса, а у меня под ногами разверзается какая-то огненная пропасть — и я туда лечу…
Проснулся я в поту и в слезах, зато — с прекрасно работающей головой. И всякие бредовые мысли насчёт посчитаться с жизнью меня больше никогда не посещали.
Было стыдно перед памятью Магдалы.
