Способности к некромантии, говорят, похожи на музыкальный слух. Пожалуй.

Некоторые неистово хотят быть певцами и музыкантами, зовут учителей, платят им по золотому в час, тратят уйму времени и море сил, чтобы выжать из лютни или флейты хоть сколько-нибудь гармоничный звук, — и без толку. Терзание чужих ушей. А их лакей напевает, перетирая тарелки, — и прохожие за окном останавливаются послушать. Дар свыше.

Ничего не поделаешь.

Так и некромантия… Некоторые вылезают из кожи, запираются в башнях, исходят на нет, заучивают наизусть целые тома, предлагают душу — а в результате получают припахивающий серой дымок из жиденькой пентаграммы. Чихнул — и нет его. А меня этому никто не учил — просто Дар и всё. Не такой изящный, как музыкальная одарённость, но это уж — чем богаты, тем и рады.

Я — интуитивный некромант, сколько себя помню. Дивное качество для отпрыска королевской фамилии, как подумаешь…

Родители что-то такое с самого начала подозревали, я полагаю. Ребёнком я был… н-да-с…

Говорят, чёрные родинки — клеймо Тех Самых Сил. Очень может быть. Такая родинка у меня есть — под носом. Этакая роковая мушка.

Обычно выглядит очень миленько. Придаёт лицу некий шарм. И, как правило, не вызывает желания протыкать её раскалённой иглой на предмет проверки. Но не в моём случае.

Не те у меня черты лица. Мою — проверяли. И пришли к неутешительным выводам. Не ошиблись.

Спасибо, что не удушили в колыбели. Добрые у меня были родители и блюдущие традиции. Как можно пролить кровь королевского чада, даже если она проклятая? Невозможно.

Моё скромное везение.

Правда, не могу похвастаться жаркой родительской любовью. Но сердцу не прикажешь.

Мне ещё семи лет не исполнилось, когда я спровадил к праотцам своего гувернёра. Когда он десятый раз врезал мне линейкой по пальцам. Просто — одним сильным желанием сделать так, чтобы его не было. Первый случай всплеска Дара, бессознательный ещё, но желание, похоже, оказалось очень уж сильным.

Но когда я смотрел, как он корчится, как у него глаза вылезают из орбит и всё такое, — я не наслаждался, нет, не верьте слухам. Я принял к сведению. И отец принял к сведению. Во всяком случае, сечь меня поостерёгся, несмотря на отчаянно чешущиеся руки.

Мне это понравилось. Интересно, много бы нашлось таких, кому бы не понравилось?

Через год всё моё семейство меня… скажем так, опасалось. И дельно. Я не проверял Дар на кошках — ничего против кошек не имею. Мухи, пауки — да, это было, я их не люблю. Потом — маменькина отвратительная моська. Как итоговый опыт — папенькин камер-лакей (я всегда совмещал приятное с полезным).

Потом за меня взялись всерьёз, так что опыты пришлось бросить — на людях, по крайней мере. А на будущее я решил пользоваться Даром только по важным поводам. Тогда ещё мне казалось, что он быстро иссякает, долго восстанавливается, а хотелось всегда быть в боевой готовности. Но тема вообще очень заинтересовала: стал читать запоем. Папенькин библиотекарь не хотел меня впускать в ту залу, где хранились книги о некромантии и о чёрной магии, — пришлось сжечь его канарейку. Впустил, хоть и наябедничал отцу.

Я иллюзий не питаю. Я рос маленьким безобразным гадёнышем. Но — умным. Я читал и наблюдал, читал и наблюдал. И всё, что прочитывал или видел, принимал к сведению.

Я много видел. Мой папенька король не знал о своём дворе того, что уже знал я. Кто подличает за сладенький кусок, а за глаза поливает грязью, кто ворует, кто продаётся — я рано начал понимать. Папенька не понимал, ему такие углублённости ни к чему. Папенька был обожаемый монарх. Гуго Милосердный — так его в народе окрестили.

Гуго Старый Идиот, я бы сказал.

Он жил по заповедям, мой батюшка. Насчёт прощения врагов, старинного родового рыцарского кодекса и насчёт того, что, мол, народ должен благоденствовать, а король — жить в развлечениях и роскоши. Ну да!..

Его обворовывали все, кому не лень, а ему и в голову не приходило проверять своих верных вассалов. Вассалы же им восхищались. Он свалил всю свою работу на казначея и премьера, сам охотился и отплясывал на балах.

Междугорье было в долгу как в шелку; на границах вечно происходили стычки. Соседи обещали военную помощь — и надували, зато присылали подарки вроде пары белых единорогов, тварей милых, но не стоящих и эскадрона драгун. В очередной локальной войнушке с государем Перелесья батюшка потерял провинцию, прослезился и сказал: «На всё Божья воля».

Народ жил впроголодь — пуд муки стоил ползолотого. Зато, если батюшка проезжал по столице, он всегда оделял нищих. Щедро. Грошей по пять по крайней мере. И голодный народ рыдал от умиления.

Святой Орден на батюшку молился. Ещё бы! Патриархи ходили в шёлке и парче, драли с прихожан, сколько хотели, и давали королю советы. А он им жаловал земли. Благодать Божья! Некромантов сапогами в угол запинали. Ибо от лукавого. Не к месту в благочестивом государстве. На меня святые отцы надели серебряный ошейник со священной каббалой и запаяли — чтобы я не мог убить своим Даром человека. Ну- ну. Сожгли Ульриха-Травника под овации толпы. А он, кроме вызова демонов, открыл снадобье от чахотки. Но кому это интересно?

Батюшка так любил матушку… Понятно за что: она подходила ему редкостно. Такая же, как и он сам, восторженная дама с рыцарской романтикой в головке. Этикет, танцы, кодекс. Всё — как по канону полагается. Выезжают, бывало, на охоту или в загородный замок — загляденье, а не пара. Он — такой большой, статный, бородатый, она — такая беленькая, розовенькая, нежная. В сияющих коронах, в шелках, в бриллиантах. Бросают милостыню. Лошади лоснятся, штандарты лоснятся, морды у свиты лоснятся… Красотища! Идеальная семья. Святые отцы во время проповедей их прихожанам в пример ставили, когда говорили о нерушимости брачных уз.

Моего старшего брата, чудесного Людвига, батюшка обожал… Всей нежной душой. И матушка любила. Братец всегда был на людях, а я — всегда по углам. Он — с мечом, а я — с заплесневелой книжкой. У него златые кудри, львиная стать и голубые глаза. У меня бледная рожа, крючковатый нос и одно плечо выше другого. Он — истинный рыцарь, а у меня… Дар…

Ему папенька дарил оружие, лошадей и всякую другую всячину. На меня смотрел очень выразительно — сразу ясно, что до смерти хочет высечь, но боится, что мой ошейник не сработает. Сами посудите: мог ли я хоть намекнуть ему, что думаю о его дворе?

Так и жили. Старые, как сейчас говорят, добрые времена…