пронзительно заорал. И почти тут же я услышал звон тетивы.
Я не знаю, как это пришло им в голову и кто распорядился. Может, это в последний момент перед выездом стукнуло Ричарду в прянишную голову или ему подсказал кто-то разумный — именно потому, что от стрел защититься труднее всего. А может, это осенило кого-то из свиты экспромтом: мы слишком выехали вперёд, мои мертвецы остались далековато за нашими спинами и не успели бы даже попытаться нас прикрыть. Удачная идея, только вот авторство установить уже невозможно. А дальше всё происходило гораздо быстрее, чем об этом можно рассказать.
Я содрал с запястья повязку — стрела вошла в мою руку повыше локтя, но крови оказалось мало, хотя те, кто стоял ближе ко мне, и так повалились на землю в конвульсиях. Я вытащил кинжал, полоснул себя рядом со стрелой и запел. Несколько стрел воткнулись в лошадь, одна — в моё бедро, ещё одна — в бок, между ремнём и панцирем.
И тут Дар выплеснулся волной огня.
Я никогда не убивал через проклятую кровь толпу на таком расстоянии. Это было ужасно — тяжелее, чем поднять целое кладбище, тяжелее, чем вести мёртвых в бой: я всем открытым разумом ощущал, как души, которые я выдирал из тел, тщетно цеплялись за жизнь. Свита Ричарда… Дай Боже мне забыть когда-нибудь, как они умирали!
Я не знаю, как я смог это сделать. Сейчас, когда я вспоминаю, как это происходило, мне становится холодно. Я ничего не слышал — хотя они, наверное, кричали. Я стал чистой силой разрушения. Я чувствовал, как смерть разливается вокруг меня всё шире и шире, и не мог остановить этот огненный вал — его подхлёстывали дикая боль и мучительный страх за Магдалу, за мою Магдалу без панциря, без шлема, без кольчуги, мою беззащитную Магдалу…
Я очнулся от ледяного холода — Дар вытек до дна. Я понял, что очень далеко вокруг уже нет ничего живого, — но как-то не до конца осознал смысл этого вывода. Я наконец услышал мёртвую тишину. Яркий солнечный свет озарял синеватый весенний снег и пёстрые тряпки с золотым шитьём на человеческих и лошадиных трупах. Меня тошнило, и бок болел режущей болью, так, что стрел в руке и бедре я почти не чувствовал. Я мог думать только о Магдале — и обернулся к ней: точно знал, что её задеть не мог, что прикрыл её Даром, как щитом, что её всё время держал в уме…
Она лежала на растаявшем снегу рядом со своей лошадью — соскользнув с седла. На её лице осталось выражение вампирского ледяного покоя. Она не успела закрыть глаза. Две стрелы. Одна — чуть выше ключицы. Вторая — под левую грудь. Всё.
Я хотел спрыгнуть с коня, чтобы подойти к ней, но тут мир опрокинулся и потемнел.
Первое ощущение, которое я осознал, — холод. Ужасный холод. Холоднее всего боку под панцирем — в нём будто кусок острого льда застрял. И голове холодно. И мутит.
Я открыл глаза — будто чугунные ставни поднял вместо век. И увидел чёрное ветреное небо с зелёной звездой и белое лицо Клода — мутно.
А, так это холодное — руки Клода, думаю… Вампирская Сила… в моё опустошённое тело. Понятно. А где Магдала?
Агнесса сбоку сказала:
— Государь, вы меня слышите? — её голос отдался раскатом эха в моей голове, как в пустом храме. — Государь, очнитесь!
Я хотел ей сказать, что слышу, что всё в порядке, но ворочать языком оказалось страшно тяжело, а ещё приходилось держать глаза открытыми. Это была непосильная работа. Я устал.
Клод погладил меня по лицу ледяной ладонью — это меня чуть-чуть встряхнуло. Он вливал в меня свою Силу и говорил:
— Государь, пожалуйста, очнитесь. Надо позвать гвардейцев. Надо приказать гвардейцам продолжать нести службу — слышите? Государь, пожалуйста!
Я не смог ничего сказать, но отдал мысленный приказ. Услышал, как лязгают доспехи и лошадиная сбруя, как стучат колёса… Повозка, что ли?
Наверное, Клод меня поднял — переложил на что-то мягкое. Стало очень тошно, всё поплыло, звезда в темноте перед глазами качалась, качалась… А я хотел ему сказать, чтобы он позаботился о Магдале, — вопил мысленно, но сил, наверное, совсем не было.
Агнесса сказала:
— Всё будет хорошо, государь. Мёртвых предадут земле. Бумаги — у Клода. Всё в порядке.
Ничего не в порядке, подумал я и провалился в мягкую черноту без дна.
Вероятно, я тогда умер бы, не будь при мне вампиров.
Никто не сделал бы для меня больше, чем Агнесса с Клодом. Они вытащили меня с Той Самой Стороны — будем называть вещи своими именами.
Уже много позже я узнал, что натворил тот освобождённый поток Дара. Смерть расплескалась, широким кругом, захватив почти весь городской центр, королевский дворец, торговые ряды — на милю вокруг, не меньше. Городу ещё повезло, что многие его жители разбежались при виде моей армии; но всё равно, те, кто остался, — простой люд, ремесленники, купцы, женщины — все они попали под тот же топор, как это ни прискорбно. Живые люди уцелели только в предместьях, но были в таком ужасе, что никому и в голову не пришло соваться к королевскому дворцу, где происходил какой-то кошмар. Я пролежал в тающем снегу среди трупов до самых сумерек — и никто не попытался меня добить.
Понятно почему. Клод говорил, что у него и у Агнессы, спавших в заброшенном склепе на городском кладбище, в тот момент, когда я воззвал к Дару, было такое чувство, будто они горят в своих гробах. Представляю себе, что тогда ощутили живые люди.
Мертвецы, поднятые во время войны, легли в тот момент, когда я потерял сознание. Но гвардия, чары на которой были гораздо надёжнее, закреплённые не только моей кровью, но и моими прикосновениями, осталась на ходу. Вампиры, перепуганные происходящим и собственными ощущениями, полетели искать меня, как только солнце скрылось за горизонтом, — и нашли в окружении гвардейцев-скелетов, замерших, как истуканы. Нашли умирающим — не столько от холода и ран, сколько от того, как я себя сжёг. Рядом с остывшим телом Магдалы. У ног игрушечной лошадки. Эту лошадку они и запрягли в какой-то подвернувшийся под руки фургон, принадлежавший раньше столяру, наверное, потому что в нём лежали доски.
На доски они просто набросали тряпья, найденного на месте бойни, — попон, чьих-то плащей… Среди этих тряпок я потом нашёл пару штандартов Перелесья. В моей крови — ирония судьбы.
Агнесса говорила, что трупы валялись повсюду, будто громом поражённые. В тот день в Перелесье умер король, умерли четверо членов Большого Совета, с ними — человек пятьдесят личной свиты Ричарда, его канцлер, его церемониймейстер и его егерь. Не говоря уже о гвардии, страже, челяди… Хорошо поразвлекались. А вот оба принца выжили — их не взяли с собой, они под присмотром кого-то из королевских родственников остались в столице. Но всё это я тоже узнал гораздо позже.
Я возвращался с войны домой. Днём меня охраняли гвардейцы — этот жалкий фургон, который мой игрушечный конь тащил на северо-восток, карету, видите ли, короля, выигравшего войну. Ночью прилетали вампиры, поили меня вином и молоком, смешанным с кровью, целовали, пытаясь влить в моё бедное тело свою Силу… Я этого почти не помню. Не образы — только бледные призраки в холодной темноте, смутные, хотя и милые сквозь полузабытье. Я проболтался между жизнью и смертью две недели. Неумершие говорили потом, что я бредил Магдалой, называл Клода Оскаром, звал Нарцисса и просил, чтобы ко мне пустили Магдалу. И снова — о Магдале.
Тогда моему телу было совсем худо, но душе — вполне терпимо. Для души на границе миров Магдала была жива — я даже, кажется, разговаривал с ней. Невыносимо больно стало, когда я начал потихоньку приходить в себя. Когда я вспомнил.
Нам дали только три дня. Жалкая подачка судьбы, циничная усмешечка Тех Самых. Моя самая светлая надежда, самая нежная любовь, которая могла бы всё перевернуть. Магдала, Магдала…
Я возвращался с войны домой — и если я не дал себе умереть тогда, то только потому, что Междугорью нужно было вернуть Винную Долину и Птичьи Заводи. И нашей короне пригодился бы серебряный рудник в Голубых Горах. Я должен был всё это утвердить. Вернуть в эти земли своих подданных.
